Шунь и Шунечка

Мещеряков Александр Николаевич

Бутылку откупорили в поганом парадном; для первого раза пили культурно — маленькими глоточками из домашнего стакана, закусывали полученными на сдачу эклерами. Вовка сладкого не любил, но фонетика слова “эклер” наводила его на мысли о нездешней жизни. Шурка только пригубила и налегала на пирожные. Вовке досталась ее доля. Настоящий был праздник: пацаны хохотали неизвестно над чем, потом, утратив чувство меры, перебежали на соседний вражеский двор, подручными камнями разбили пару обывательских стекол. Шурки к этому времени с ними уже не было. Случившийся неподалеку милиционер в оттопыренных синих галифе злобно рвал Вовке ухо. Рявкнул:

— Да ты, я смотрю, трижды три мудак! Итого: девять. В кандалы закую, отцу расскажу, в школу вызову! Вот ужо устрою тебе педсовет! А ну, назови-ка номер своего городского телефона!

— Гэ, один, шестьдесят три, шестьдесят шесть, — заученно пропел мальчишка. — А отца у меня не было, нет и не будет, — вдогонку повиноватился он.

“Ух…

ух… ух”, — колко стучало сердечко.

Милиционер был пожилым. Впрочем, что значит “пожилым”… Тогдашнему Вовке все население огромной страны представлялось пожилым. В любом случае милиционер уродился добрым, в детскую комнату для уличных хулиганов не потащил, матери звонить не стал. Но и без всяких звонков мать влепила сыночку крепкую затрещину, когда он заполнил их единственную комнату своим портвейным амбре:

— Вот я в милицию на тебя заявлю!

Не говоря худого, Володя достал из шкафа “Книгу о вкусной и здоровой пище” и процитировал со страницы семьдесят девять товарища Микояна:

— “При царе народ нищенствовал, и тогда пили не от веселья, а от горя, от нищеты. Пили, чтобы напиться и забыть про свою проклятую жизнь. Достанет иногда человек на бутылку водки и пьет. Денег при этом на еду не хватало, кушать было нечего, и человек напивался пьяным. Теперь веселее стало жить. От хорошей и сытой жизни пьяным не напьешься. Весело стало жить, значит и выпить можно…” Поняла, мать, что тебе классики талдычат? А его именем, между прочим, завод колбасный назван, а я, между прочим, эклером заедал!

— Ты мне цитату не обрывай! — закричала Антонина и вырвала книгу у сына, продолжив: — “Весело стало жить, значит и выпить можно, но выпить так, чтобы рассудка не терять и не во вред здоровью”.

К концу цитаты Володя уже повалился на диван, издавая почти мужской храп.

Вообще-то Володя мать жалел, уроки жизни заучивал на отлично, теоремы доказывал легко, даты знал назубок, в деепричастных оборотах не путался. Тройки случались у него только по прилежанию и поведению. Иногда он даже проверял вместо матери домашние работы ее балбесов и дивился их безграмотности. Списывать в школе он давал без вопросов, но орфографические ошибки легко выводили его из себя за повышенный расход красных чернил. Профессия педагога ему явно противоречила. Но воспоминание о терпком портвейне по-прежнему грело гортань. Словом, начинался новый этап жизни, который впоследствии он, насмотревшись на Пикассо, квалифицировал как “красно-крепкий”.

Теперь вместо конфетных фантиков Володя составлял себе коллекцию винных этикеток в специальном альбомчике. И чего там только не было! Тут тебе и тягучий узбекский кагорчик, и горьковатый херес горной Армении, и крымский “Красный камень”, и обворожительные “Черные глаза” с волшебной витрины Смоленского гастронома… Не говоря уже о вульгарностях, вроде “Трифешты” или “Рымникского” из соседнего гадюшника. Попадалась, конечно, и откровенная отрава. Скажем, вино “Алжирское”, с изображением скромной девушки в черной чадре. Шептались, что из страны Магриба его гнали нефтяными танкерами. Выворачивало наизнанку, голова раскалывалась. С таких бутылок Володя наклеек, разумеется, не отмачивал, но все равно его коллекция была лучшей в классе. В классе же насчитывалось, между прочим, тридцать девять человек, девочек было меньше половины; конкуренция была жесткой.

Сказанного достаточно, чтобы понять, почему фамилия Царев с легкостью трансформировалась в кликуху Король. Забившись под одеяло, в короткие минуты перед неминуемым сном он мечтал стать каким-нибудь космонавтом. В худшем случае — летчиком. Впрочем, выучиться хотя бы на шофера планировали даже отпетые двоечники.

Король королем, но карманных денег ему не полагалось. На аппетит близнецы не жаловались, учительская зарплата уходила в прокорм. Тут уже не до карманных денег было. Что делать? Фантики, разумеется, никому нужны не были, а вот почтовые марки пользовались спросом. В воскресенье Володя отправлялся в парк культуры и отдыха имени Горького, толкался в густой толпе филателистов, менялся, покупал подешевле, продавал подороже. Маржа перетекала в неопрятные руки продавцов винных отделов.

В те сбывшиеся — почти несбыточные! — времена мальчишки по-дикарски намертво наклеивали марки в альбомы, что создавало известные трудности при совершении сделок. Те из них, что думали о будущем, приклеивали марку к альбомной странице сложенной вдвое полоской бумаги. Но не таков был Король: он вложился в дело по полной программе и хранил свой оборотный фонд в настоящем кляссере. Ему завидовали.

В парке особенно ценились яркие квадратики британских колоний с водяными знаками. “Калы, калы, калы”, — зазывали клиентов малолетние негоцианты. Остров святой Елены, Фолкленды, Вирджины, Бермуды… Волшебные звуки, из которых был соткан веселый Роджер, чудесные трели, от которых исходил запах заморского рома. Не запятнанный штемпелем лик королевы Елизаветы в картуше действовал на мальчишек ошеломляюще. Здесь сказывались и ее природная красота, и стихийный монархизм русского народа. Чуя разлагающий эффект королевы, милиция временами выгоняла из парка отсталый элемент, но, по большому счету, справиться с царистскими иллюзиями не могла. Забившись под одеяло, Король повторял как заклинание: “Божьей милостью Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии и других подвластных ей земель и территорий королева, глава Содружества наций, защитница веры…” Чуя филателистическую угрозу, Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза выдвинул контраргумент — марку с изображением Валентины Терешковой. Ее сильной стороной был скафандр: помимо того, что она и сама на ракете летала, упомянутый комитет сосватал ее тоже за космонавта. Однако пара вышла нескладной, детей по каким-то высшим космическим причинам у них не народилось. Может, дело было в неудобных скафандрах, а может, в мужском роде избранной профессии. Все-таки женщина-космонавт… А ткачиха — она и есть ткачиха: в ее крови отсутствовала необходимая голубизна; веретено, даже помещенное в невесомость, не могло заменить самую обычную корону. В указанных обстоятельствах это веретено все равно напоминало о ракете, которая, согласимся, в своих фаллических формах тоже обделена женственностью.

Цветные квадратики — окно в цветной мир, до которого в то время можно было добраться только на танке… Если, конечно, повезет. Впрочем, тогда это соображение Королю в голову не приходило.

Ах, как давно это было! Три четверти жизни назад. Да какой жизни! С круглым репродуктором над вытертым диваном — из черной тарелки неслись будто бы простуженные голоса. “Внимание! Внимание! Начинаем репортаж со стадиона “Динамо”!” — конферансье Синявский и его страна заходились от невиданного футбольного восторга. “Внимание! Внимание! Говорит Германия! Немцы-карапузики съели все арбузики!” — передразнивала эпоху детвора.

…Еще какой жизни, спросите вы? Жизни с безногими инвалидами-утюгами на выметенной Степаном мостовой. Они никогда не останавливались, отталкивались от тротуара обутыми в дощечки намозоленными ладонями, катили… Куда? Туда-сюда, туда-сюда… Просто пытались поставить себя на вид и доказать, что живы. Опрятные постовые еще не научились прилюдно лузгать семечки, заставляли подбирать брошенный окурок, за экскламативное старорусское слово “блядь” волокли на допрос:

— Где про такое существительное вызнал?

Что тут ответишь?..

— В словаре Даля издания 1912 года прочел.

— А словарь, блядь, откуда взял?

— Пионерскую макулатуру по квартирам собирал — бабка дореволюционная оделила.

Не верили постовые в легенду — и были правы. Потому что до их рождения не было на свете никакого времени. Так, пустая перетасовка арабских цифр. Постовые смотрели на мир чистым взором, глазное дно не устилал культурный слой.

Ах, макулатура, макулатура!.. Счастливые времена, полезная субстанция, приучавшая к общению с чужими людьми. Звонок в обшарпанную дверь, еще один… “Вам кого?” — “Это мы, пионеры, опять пришли партии-правительству помогать!” И тут из десятисвечового коммунального пространства вываливаются книги-газеты-журналы, предусмотрительно перевязанные бечевой. “Сколько выписали — столько и отдаем! Нам партии с правительством прочитанного не жалко!” Ах, как хочется журналов поиллюстрированнее, потяжелее! Типа “Огонька” или хотя бы “Работницы”... Выявляя передовиков, контуженый директор школы принимал безменом бумагу на вес. Кто там у нас победителем? У кого вписанный в звездочку крошка Ульянов курчавится больше? У 2 “В” или 3 “Г”? У кого на шее галстук алее? У 4 “А” или 5 “В”? У кого комсомольский значок на груди ярче пылает? У 8 “Б” или у 9 “А”? Что там у тебя, девочка? Сказки про животных певца английского империализма Киплинга? Не горюй! Мы поверх них “Молодую гвардию” накатаем. А у тебя, мальчик, что? Медицинский атлас 1901 года издания? Брокгауз и Ефрон? Ого! Какие здесь красивые внутренности изображены! Какие легкие! Какие вены! Каков лобок! Ого! Шесть кило натянул! А знаешь, мальчик, что мы из этого атласа сделаем? Газетку “Пионерская правда” тебе напечатаем! За три раза в неделю все тебе разъясним: и про антипартийную группировочку, и про отвратительный блок НАТО, и про твоих веселых раскосых друзей-китайчат. Высится, светится бумажный пик коммунизма — не дойти до вершины в туристских ботинках, не вскарабкаться с альпенштоком, только самолетом можно долететь. Надо мечтать! Ой, что это? По сторонам разъехалась горка. Это что, дождь, будь он неладен, пролился? А почему грузовичок трехтонный вовремя не подкатил? Это ж нехорошо, макулатура-то теперь не в кондиции, мокрая! Ничего, тяжелее будет, на серую бумагу сгодится, колбаску культурно заворачивать. Или из нее же той же колбаски наделаем. Без колбаски-то плохо. Кто виноват? Бюрократчики? Враги? Волокитчики? Космополиты безродные? Кибернетики? Не знаем, не знаем… Выявим, расстреляем всех без разбора. Что-что?.. Теперь уже не расстреливают? Теперь, говорите, оттепель? Ладно, всяко бывает, дело поправимое. А вы, партия и правительство, будьте уверены: мы свое дело сделали, будет надо — еще нанесем! Все равно хорошо! Все равно передовикам — грамота, все равно им по стойке “смирно” стоять в почетном карауле возле знамени дружины. Встань-ка, детка, поосанистей, взором знамя подсвети, сделай, детка, ручкой “салют” дедушке Ленину!..