Шунь и Шунечка
Шрифт:
Царев по прозвищу Кинг
Зубы росли и требовали стачивания, Шунь влезал в шкуры белки и зайца: день напролет щелкал орехи и хрумкал морковкой. Живот пучило. И только вечером Шунь позволил себе расслабиться — положил за щеку ириску “Кис-кис”, уселся за огромный дубовый стол в библиотечной зале и затеплил свечу, которая заключила его лицо в золотой круг. Вокруг воскового тела свечи через равные промежутки были пущены чернильные кружочки с обозначением предназначенных для сгорания часов. Пламя неумолимо подбиралось к римской цифре VIII. Сейчас огонь выплавит воск вокруг заделанной в свечу дробинки, и она глухо ухнет в оловянный поддон — еще одним часом станет меньше. Запас свечей достался Шуню от монахов, хранивших их в герметичном
Пребывая в творческой задумчивости, Шунь почесал за серьгой и отхлебнул горячего чаю. Каждый из его великих дальневосточных предшественников непременно оставлял потомкам описание своего кабинета. Чем он хуже? Чем не достоин?.. Подобранным в саду камней цветастым петушиным пером Шунь вывел с императорским нажимом:
Сел на циновку за низеньким столиком, выпил Чарку вина, повторил. Тушь растер и водички Добавил. Кистью прошелся по желтой бумаге. Мышь заскреблась, светильник дрожит.Шунь оторвался от своей тетради в клеточку. Тарас возлежал поперек стола, хвост с усами сладко подрагивали. Тарас дрых, никакая мышь не посмела бы нарушить котовский покой и размяться в его присутствии. Пламя свечи стремилось к вертикали. Тихо было в библиотечной зале.
Стены теснят меня в хижине хлипкой. Шторы раздвинешь — бамбук шелестит. Горная сакура ужель отцветает? Не успел оглянуться — так время летит.Шунь оторвался от тетради, вышел на крыльцо — и ничего такого не увидел. Японская ночь, конечно, темна, но русская, несомненно, будет еще темнее. Несмотря на мрак, Шунь твердо знал, что и светлым утром горы не будут застить взор. От этого наблюдения ему стало грустновато. Он любил и родные равнинные березы с осинами, но сейчас его внутренний взор шарил совсем по другому рельефу. Пришлось это дело перекурить, душа вместе с улетавшим дымом чуть-чуть возвысилась.
Иней серебряный лег на щетину. Жены, дети, коллеги — все Остались в столице. Слышишь ли ты — Водопад мой шумит?..Шунь погляделся в бледное зеркало на столе и убедился в справедливости сказанного: к ночи трехдневная щетина выглядела безобразно. Утверждение насчет столицы тоже не противоречило истине. Что до водопада, то примыслить его было совсем нетрудно.
Годы бегут, а народ все беднее. Скоро ли, скоро во дворец призовут? Все чиновники в шелк и прах разодеты, Вина сладкие тянут и девок имеют.Рука Шуня дрогнула — он выбился из стиля. Он и вправду был уверен в необходимости коренных реформ в сфере образования и здравоохранения при своем личном участии. Но было уже поздно. Шунь в последний раз посмотрел на глобус, крутанул. Когда глобус остановился, на Шуня глянула необъятная Россия, Китай желтел на ее периферии. Это показалось Шуню символичным. Он раскрутил глобус еще раз. На сей раз в самом центре оказался Китай. “Похоже на рулетку, никакой закономерности, к сожалению, не выводится”, — подумал он. Вынув из кармана последнюю ириску, зашуршал оберткой, но не успел донести конфетку до рта — на плечо легла тяжелая лапа Тараса, кот обдал ухо хозяина животным теплом, шершаво лизнул. Из всей человечьей еды только ириски вызывали у кота настоящее слюноотделение. Шунь покорно бросил конфетку на пол, выхлебал до дна свой остывший чай и задул огарок, указывавший на наступление полночи.
Шунь взгромоздился в гамак, уставился в сводчатый потолок. Когда он поселился здесь, потолок лохматился клочьями фресок. Шунь залез на лестницу, нарисовал звезды и обрел сферическую защиту от непогодья. При нашем ненастном климате это было решением правильным. Теперь над Шунем всегда сияло ясное ночное небо.
Тарас по своему обыкновению запрыгнул хозяину на грудь и положил мягкую лапу на пульс. Через какое-то время он издал шесть длинных и пять коротких “мяу!”. Это означало, что сердце хозяина бьется со скоростью шестьдесят пять ударов в минуту — в его теле уже начало происходить снотворное замедление.
Шунь покачивался в гамаке и думал про принцессу в образе Шурочки. Вот ведь как: жила себе пацанкой, а он — пацаном. Но настала ночь, когда его стали мучить сладкие мокрые сны. И настал день, когда он бережно раскрыл книгу знаменитых чехословацких путешественников Ганзелки и Зикмунда с фотографиями из далекой Африки. Полуобнаженные мужчины и женщины мотыжили землю, охотились, таскали тяжести, кривлялись и хохотали перед объективом. Мужчины, леопарды и львы показались Королю малопривлекательными, но вот женщины по-настоящему взволновали его. Их голые груди вываливались из книжного переплета и нежно касались его коленей, на которых и располагался том. Книжка была библиотечная, Король продлевал и продлевал ее в абонементе. Пожилая служительница понимающе улыбалась: “Этнографом стать хочешь? Как Миклухо-Маклай?” Король краснел и кивал. А что ему еще оставалось?
Ганзелка и Зикмунд полюбились Королю не только по нескромным причинам. Тогдашние кумиры боялись единственного числа и предпочитали парочки: герои детских телевизионных передач Шустрик и Мямлик, герои праздничных концертов юмористы Тарапунька и Штепсель… Футболисты тогда бились за свой клуб не год за гонорар, а всю жизнь, переходы были редки, хоккейные тройки назначались всерьез и надолго. Локтев — Альметов — Александров, братья Майровы и Старшинов… Эти божественные фамилии срастались в кристалл, отлепить одну от другой казалось святотатством. Хорошо ли это? Скажу одно: составы любимых команд имело смысл заучивать наизусть…
О чем это я? Ах, да — об иллюстрированных библиотечных книжках… На библиотечных полках Король разыскал и альбом японских гравюр. От проституток из города Эдо веяло жизнью и развратом восемнадцатого века, низ живота подростка вибрировал от страсти. И это при том, что в целомудренных отечественных изданиях нижняя часть тела репродукции не подлежала. Но много ли надо пятнадцатилетнему юноше? Поворот головы с намеком на блаженство, многообещающий изгиб шеи, фрагмент кожи в белилах, затуманенный взгляд… Скажем честно: первыми женщинами Короля были вовсе не русские девушки с русой косой и даже не представительницы европеоидной расы — они принадлежали к инородцам. Может, именно поэтому Король и стал впоследствии веротерпимым Шунем? Настолько терпимым, что кое-кто даже считал его культурно неразборчивым.
Школьное увлечение картинками было повальным, бывшие городошники забросили свои самодельные биты, футбольному мячу требовался насос, школьные шахматные турниры ушли в незабываемое прошлое. Очкастенький Тарасик купил по случаю в Доме книги увесистый журнал “Чешская фотография” на мелованной бумаге — и остался очень доволен. Ах, не будем об этом... Скажу только, что журнал этот долго ходил по рукам. Уголки самых волнующих страниц лоснились — то ли от потных пальцев, то ли от слюны, то ли еще от чего. И это неудивительно: мальчишкам приходилось удовлетворять свое здоровое любопытство по преимуществу учеными монографиями про размножение насекомых. А подписаться на журнал было нельзя. Что поделать — такое было безнадежно блядское время. Словом, Король не был исключением — в том смысле, что каноны красоты арбатских подростков формировались на основе импортной печатной продукции. Наверное, в этом и вправду было что-то нездоровое.