Шунь и Шунечка
Шрифт:
У здания школы липкий тип, похожий на переживший зиму сморщенный соленый огурец, торговал ручками с вмонтированными в них изображениями гонконгских красоток. В положении “писать” красотка представала в скромненьком платьице, но стоило ручку повернуть пером вверх, как наряд плавно стекал вниз. У потенциальных покупателей становилось сухо во рту. “Губы — бантиком, жопа — с косточкой”, — пиарил авторучку продавец. Совсем охренев от своего любимого ликера “Шартрез”, он произносил: “Губы свастикой, жопа — с сахарной косточкой”. Получалось не так складно, но торговля шла хорошо. Надо ли говорить, что ручки редко использовались по прямому назначению.
В те далекие времена девушки еще не давали молокососам сразу. Да, они подводили глазки. Да, самые продвинутые из
Однако холодеющая грудь не устраивала молокососов. Что им оставалось? Забегать на спор в девичий туалет, нескромным взглядом смахивая с сидений задумчивую стайку старшеклассниц. Глазеть на бесстрашных ковбоев из “Великолепной семерки” в кинотеатре “Художественный”, сатанеть, дерзить замученным педагогам, некоторые из которых еще не успели отойти от победных контузий Великой Отечественной. Что еще?.. А еще драться — без всякой предварительной обиды и практической цели, — “Пойдем, подеремся?” И они шли на задний школьный двор, неуклюже махались в окружении возбужденных болельщиков. Кровь из носа капала на асфальт, распухала губа, болельщики свидетельствовали: обряд инициации пройден на пять. Ничего личного в этих сражениях не было. Король с его ростом и обезьяньими лапами неизменно выходил победителем, до его носа не мог дотянуться никто. Он бросал и бросал перчатку на землю, побив всех, за исключением Тарасика. Все-таки лучший друг. Удовлетворения, однако, не наступало, жизненный сок искал совсем другого выхода. Крутились бобины первых неподъемных магнитофонов, с коричневой затерзанной ленты в фортку неслось:
Why she had to go I don’t know she wouldn’t say I said something wrong, now I long for yesterday. Yesterday love was such an easy game to play Now I need a place to hide away. Oh, I believe in yesterday.Ломающимся голосом Король нарезал круги вместе с четырьмя уроженцами Ливерпуля, выводя глухариную песню первой любви. Знание иностранного языка неожиданно приобрело практическую значимость, волосы заструились на плечи, на верхней губе зашевелился пушок, к нижней прилипла сигарета “Astor”, составлявшая прекрасный ансамбль с гитарой, разрисованной нескромными русалками. К сожалению, пропитанная селитрой, великобританская сигарета сгорала намного быстрее советской, что требовало дополнительных походов в парк культуры и отдыха. Несмотря на прыщи, Король теперь звался Кингом и работал над улучшением произношения.
Этот самый Кинг смотрел на Шурку совсем другим глазом. Теперь в него попадали не существовавшие раньше детали: брошенные на спинку венского стула чулочки со стрелочкой, обольстительный разрез юбки, нежные вздутости глухой школьной формы. В преддверии течки серые Шурочкины глаза затягивала поволока, объем их комнаты на троих заполнялся секреторным дурманом. С каждым днем ее профиль все больше напоминал Кингу королеву Елизавету. Чтобы окончательно убедиться в сходстве, Кинг склеил Шурочке корону из картона и фольги и подарил на Новый год. И убедился: сходство оказалось портретным. Тарасик был с ним полностью согласен. Кингу стало казаться, что очки нужны Тарасику для лучшего рассматривания Шурочки. Это стало для него неприятным открытием.
Когда Шурочка повалилась с гриппом, Кинг сбежал с урока физики не на Гоголевский бульвар, использовавшийся по умолчанию для футбольных битв, а домой. Он скинул свою грязно-синюю ученическую амуницию, залез к Шурочке под одеяло и ощутил невиданный подъем. Трусы затрещали по шву, на черном сатине расплылось белесое пятно. На Кинга глянули воспаленные высокотемпературные глаза, сухие страстные губы коснулись уха, прошелестели: “Нам с тобой нельзя. На все века”.
Это была катастрофа, на дрожавших ногах Кинг унесся от нее сквозь октябрьскую морось прямиком на урок химии. “Царев, к доске”. Неопрятный Менделеев смотрел на него со своей таблицы вопросительным взором. Кинг ощущал, как его тело пошло метастазами. “Садись, двойка”. Невнятно-свистящее словечко “инцест” наполнялось отрицательным смыслом. Точно так же, как объективные законы физики и химии. Теперь он ждал от них только худого. Но в этот день Кинг все равно нарушил самые страшные запреты и вызвал на кулачную дуэль Тарасика. Его очки переломились в дужке и удивленно упали все туда же — на вымытый дождем асфальт. “Мало тебе, мало?!” — брызгал слюной Кинг. Шокированные очевидцы безмолвствовали, Тарасик рыдал, из носа капало, под глазом наливался горькой синевою “фонарь”.
Запершись в квартирной уборной, где вместо туалетной бумаги висел подсумок с газетами, заплакал и Кинг. На него грозно надвигались отретушированные брови Брежнева. Кинг изметелил портрет в мозаичные хлопья и замусоленной цепочкой спустил за ними рыжую ржавую воду.
— Хочешь, я тебе трусы постираю? — спросила в полночной тишине Шурочка, когда мать уже отвернулась к стенке.
— Нет, я сам! — всхлипнул Кинг.
Шурка-Шурочка
Ах, Шурка-Шурочка! Для кого Шурочка, а для паспортисток давным-давно стала ты Александрой…
Чуть помявшись в девках, начала Александра свою самостоятельную биографию плоским образом: выскочила замуж. Но не просто так, а за гипнотизера Лемурова с бархатистым голосом. Шурочка отдавалась ему исключительно бессознательно. Это было острое ощущение — она с легкостью воображала, что имеет дело со своим Кингом. Впрочем, и гипнотизеру акт как таковой был не интересен. Его волновала предварительная игра, стадия пассов. Она удавалась ему вполне — Шурочку клонило в сон от одного его вида. Убедившись в этом, он не задержался в Шурочкиных объятиях — ему требовался чистый эксперимент и полевой материал в изрядном количестве. Диссертацию писал, мерзавец.
А Шурочка осталась с младенцем Романом на своих сильных руках. Еще дворовые пацаны ценили цепкость ее рук в ребячьей забаве под названием “разрывные цепи”. Руки Шурка сцепляла намертво.
Несмотря на белокожесть в младенчестве, Шурочка вовремя подернулась рыжим подшерстком — ее дразнили белофинкой. Зато она выросла морозоустойчивой и водоотталкивающей. Ела мало, потому что калории усваивала без отходов. А потому почти не болела. Но нелегка была жизнь советского человека и его правительства: концы с концами не сходились ни у кого. И все-таки Шурка выдюжила, парня на ноги подняла, проводила в военно-морской флот. “Будет международные моря-океаны бороздить, питание там, наверное, на борту сытное, может, в каком порту подругу себе приищет и деру даст”, — надеялась она. “Только не ищи женщину без недостатков”, — напутствовала она сына.
Шурочка была женщиной практической, судьба великой страны в общем и целом ее не беспокоила — лишь бы каждый по отдельности себя ощущал личностью. Сама того не ведая, Шурочка стихийно склонялась к поганой теории права индивидуума на человеческую жизнь. И в коммунистическую партию ни за что не верила, несмотря на лестное предложение немедленно вступить в нее:
— Я свою родину люблю, мне перед ней потом стыдно будет.
— Да где она, родина твоя? — спросил раздосадованный парторг.