Шрифт:
Алена Василевич
Шурка Ремзиков
Перевод с белорусского Б.Бурьяна И В.Машкова
Так, наверное, постепенно и сгладилась бы в памяти эта встреча, так, должно быть, и забылся бы Шурка Ремзиков, если б не вот какой случай.
На железнодорожной станции, расположенной довольно далеко от города, куда я ехала в командировку, ждать автобуса надо было что-то около часа. Занятие - минуй оно каждого путешественника! Время это, чтобы оно тянулось не так медленно, необходимо было чем-то занять.
У кирпичной стены, на которой обыкновенным мазутом полуметровыми печатными буквами было написано "Багажное отделение", собралась толпа. Протиснувшись вперёд, я увидела, что в центре всеобщего внимания были мальчики-подростки, человек пять-шесть. Видом своим и одеждой они могли служить прекрасной натурой художнику-живописцу.
Дело было летнее" и мальчики оделись с таким расчётом, чтобы не слишком себя обременять. У некоторых были с собой школьные портфели, у одного висела через плечо потёртая кирзовая полевая сумка, один держал в руках новенький чемоданчик - такие обычно носят девушки-студентки да ещё спортсмены - со свежими царапинами и полосами на сверкающих чёрных боках.
Бесспорно, эта молодёжная группа собиралась в какую-то экспедицию или, наоборот, возвращалась уже из далёкого путешествия. Скорее всего можно было предположить последнее. Вид у экспедиции был заметно потрёпанный, да и сами участники её смотрели на мир, повесив носы.
Тут же стояло несколько женщин, наверное, матери путешественников.
Перед всей этой группой важно прохаживался взад-вперед железнодорожный милиционер.
Наверное, кого-то ещё ждали.
– Видали робинзонов?
– весело обратился ко мне немолодой мужчина, пассажир, с которым мы ехали до сих пор в одном вагоне.
– В Жлобине задержали. В Казахстан собирались. Целинные земли осваивать.
Я не успела ничего ответить, как сзади послышался зычный оклик:
– Разойдитесь, граждане! Неужели у вас нет других дел, кроме как толкаться тут?
Этому широкоплечему милицейскому старшине, видимо, было поручено решить судьбу робинзонов.
– Здорово, орлы!
– эдак же зычно приветствовал он ребят.
– Кто тут среди вас атаман? Не иначе как ты, - обратился старшина к узкоплечему мальчишке с лицом, густо усыпанным, будто дроздовое яйцо, веснушками.
"Атаман" переступил с ноги на ногу и ещё ниже опустил голову.
Мать "атамана" собралась было о чём-то попросить милицейского старшину, но только всхлипнула и не смогла произнести ни слова.
– А-а, и ты, Ремзиков, тут?
– обратился старшина к соседу "атамана", знакомому, наверное, ему по прежним встречам.
– Давно мы с тобой не виделись! Может, эдак месяца два будет?
В голосе милицейского старшины звучали нотки той незлой насмешки и юмора, по которым легко угадывается умный человек, способный глядеть глубоко и видеть в душе другого человека нечто такое, о чём тот и сам порой не догадывается.
Ремзиков, коренастый подросток, не отвёл в сторону хмурых глаз и угрюмо уточнил:
– Меньше.
"Ремзиков" - эта фамилия была мне знакома. И не только фамилия.
Первая наша встреча произошла в этом же городе около трёх лет назад.
Помню, мороз на улице - не вытерпеть, а тут ещё ветер.
В новом городском посёлке где-то затерялся дом моих знакомых. И, как на грех, не у кого спросить. Кому охота в такую погоду нос на улицу высовывать?
Вдруг из двора, огороженного наполовину дощатым забором, вылетает на коньках мальчишка. Уши рыжей шапки вразлёт, коротенький ватник подпоясан широким солдатским ремнём. Красные бумазейные брюки в самых непрактичных местах украшены тёмными заплатками.
Раз-второй расписался на узкой придорожной канавке и остановился разглядывает меня.
– Мулавейки где живут?
– переспрашивает он.
– Вон там, где класная клыша.
Мальчик картавит и всё время произносит "л" вместо "р". Неопределенно махнув в сторону следующей улицы, он тут же энергично проводит рукавом по вздёрнутому носу и сам сообщает мне:
– Их отец ногу сломал.
– В больнице лежит?
– А где же ещё?
– говорит он, считая мой вопрос нелепым.
– Как тебя зовут?
– Шулка Лемзиков, - глуховато басит мой новый знакомый и снова вытирает нос.
Мы не стоим на месте. Мы идём: я - по занесённому снегом тротуару, Шурка "выписывает" коньками рядом по канаве.
– В каком ты классе?
– В четвёртом.
Так оно и должно быть. Шурке лет 11-12.
– Хорошо учишься?
– Нет, плохо.
В Шуркином ответе столько философского спокойствия, что мне сразу кажется, будто у меня случилось что-то с ушами.
– Плохо?
– переспрашиваю я.
– Почему?
– Не хочу учиться.
– Почему не хочешь?
– Меня удивляет уже не сам ответ, меня удивляет эпический тон Шурки.
– Не охота.
Попробуй переубедить человека, чтобы он делал то, к чему у него нет охоты!
И я оставляю в покое учёбу и спрашиваю о другом:
– А с кем ты живёшь?
– С мамой.
– А отец есть?
Помолчал, а потом мрачно:
– Отчим.
– За двойки наказывает?
– Так я и буду ждать, чтобы он меня бил.
– И в Шуркиных глазах на мгновение вспыхивает злой огонёк.
– А школа у вас хорошая?
– Самая лучшая. Вот она! Во всём городе другой такой нет. В прошлом году только построили. Четыре этажа.
Школа - новое белое здание с колоннами - действительно замечательная. И занимает она, чувствуется, не последнее место в Шуркином сердце. Злой огонёк в его глазах угасает и загорается новый: искреннего восхищения и гордости.
– И учительница у вас хорошая?
– я стараюсь отыскать другой кончик в запутанном клубке Шуркиной неуспеваемости.
Молчит, что-то взвешивает. Потом снова энергичный взлёт рукава к носу и, после недолгого молчания, неопределённо: