Шутиха
Шрифт:
— К-х-х-х-то?! — Багровый Полиглот стал отливать синевой.
— Наши бэби, пупсик! Неужели Настасья не посвятила тебя...
Судя по скорости бегства Полиглота Педро, тенора и человека, у “шведской семьи” не было перспектив.
Радостный писк, возвестив о свежей почте, подвел итог “Повести о муже и шуте”. На дисплее компьютера обнаружилось письмо: “Прими контрастный душ, тетушка! Мы ждем тебя в пятницу”. Когда и откуда ушлый шут успел отправить сообщение, осталось загадкой.
— Кстати, о пятнице! — Хихикнув, Настя звонко хлопнула себя ладошкой по лбу. — У нас репетиция, вечером. Хочу тебя пригласить.
— Новая группа? Опять мартовские вопли?
Записи “Ёшкиного Кота” Шаповал как-то раз имела несчастье послушать.
— Да нет! Это совсем другое. Театральная постановка: авангардно-эротический перформанс “Муха-цокотуха”!
— Насекомая эротика? Наши театры совсем от безденежья рехнулись?!
— Это Саня Паучок ставит. В ДК “Тяжмашмонтаж”. У них там “ТРАХ”.
— Кто там у них?!
— “Театр Раскрепощения Актерских Художеств”, — поспешила расшифровать Настя. — Это Санькина идея. Пипл в осадок выпадет! Саня им вставит, обывателям...
— Очередной гений сыскался? Мухи-потаскухи, трах их тарарах! Будто медом им намазано. Не успели одного авангардиста сдыхаться — здрасте вам пожалуйста! Зачем тогда, спрашивается, шута нанимали?!
— Да, гений! Мам, приходи, сама увидишь.
— Ужо приду, — пообещала Галина Борисовна, мрачнея хамелеоном, угодившим в чернильницу. — Ой, нет, постой! Я Юрку сегодня домой забрала. А к вам я его не потащу, и не надейся!
В ответ Настя одарила родительницу взглядом психиатра, застукавшего пациента на ловле карпов в тазу.
— Он что, маленький? Не найдет, чем заняться? Да Юрик взрослее меня, если-хочешь знать!
Подобное откровение в устах дочери звучало трубой Иерихона.
Десятью минутами позже, проводив Настю и заглянув к художникам, Галина Борисовна нашла приснопамятного Ондрия Кобеляку погруженным в дизайн этикеток к свиной тушенке “Пятачок”. Художник пребывал в экстазе:
— Классный мужик! Глаз-алмаз! Пикассо, блин! Счастливая Хавронья по-прежнему красовалась в центре этикетки, но теперь к ней тянулась мозолистая рука, крепко держа электроштепсель. Между вилкой и свиным рылом-розеткой проскакивали веселые искры, а надпись по краю гласила: “Энергия настоящего сала — ощути ее в себе!”
Референточка Ангелина Чортыло была крайне удивлена, получив команду: сунуть руку в закрома Интернета и порыться на предмет “Мухи-цокотухи”. Впрочем, как воспитанная барышня, удивления не выказала, лишь спросив:
— Что искать?
— Компромат, — вздохнула Шаповал. — И текст.
— Текст я наизусть помню. — Гордость сияла во взоре Ангелины.
Галина Борисовна с подозрением глянула на свою референтку:
— Да? А почему у вас блузка просвечивает?
— Не знаю, — растерялась та. — Это имеет какое-то отношение к “Мухе-цокотухе”?
— Возможно. Ищите, родная.
И лопата Ангелины Чортыло вонзилась в чернозем Сети. Вскоре несчастный детектив Г.Б. стала счастливой обладательницей пухлой стопки бумаги, где кишели черненькие значки, похожие на тьмы цокотух-самоваролюбиц. Улов вышел обилен: добрый дедушка Корней Иванович вдруг оказался Николаем Васильевичем (даже длинный гоголевский нос имел место!), изгнан из пятого класса одесской гимназии, в шестнадцать лет сбежал из дома, судимость за публикацию материалов антиправительственного характера, клички “Иуда из Терпок” и “Белый Волк”, почетный доктор литературы Оксфорда, награжден орденом Ленина, тремя орденами Трудового Красного Знамени, а также медалями, автор статьи “Роль денег в творчестве Некрасова” и прочая, прочая, прочая. Венцом изыскания был труд послушника Кирилла из Опгиной Пустыни “Цокотуха: сатанинская энтомология”.
Галина Борисовна углубилась.
“Итак, каково же общее число строк стихотворения К. Чуковского “Муха-цокотуха”? Оказывается, ровно 128. И это число нетривиальное, а значит, можно говорить о его неслучайности. 128 — это 2 в 7-й степени. Если число “2” интерпретировать как двойственность (вспомним такие символы, как Инь и Янь, каббалистический Моген-Давид, масонские Солнце и Луна, языческий Двуликий Янус) и если число “7” интерпретировать как символ полноты нынешнего, временного века (в отличие от вечности, означаемой числом “8”), то тогда 2 в 7-й степени прочитывается так: “полное, совершенное разделение”. То есть распад, смерть”.
Мурашки пробежали по телу. Святый Боже, Святый крепкий, во что же вляпалась дура Настька?!
“Муха, а вместе с нею тараканы, черви, сороконожки — животные скверные, нечистые и омерзительные. Комар, клоп, а вместе с ними и блохи — кровососущие паразиты. Пчела, как единичная особь, а не как улей, — вовсе не источник меда, а жалящее насекомое. Бабочка, а вместе с ней и прочие мотыльки — садовые вредители. Кузнечик — это саранча. Муравей — здесь вроде бы не к чему придраться: 100-процентно положительное насекомое. Но вот ведь как ведет себя персонаж, именуемый этим достойным названием: “Муравей, Муравей не жалеет лаптей, с Муравьихою попрыгивает и букашечкам подмигивает. Вы букашечки, вы милашечки, тара-тара-тара-тара-таракашечки!” Что это, как не образ прелюбодейства?! Итак, вся “семерка” имеет названия насекомых, враждебных человеку. В то же время Врага представляет Паук — животное, безвредное для человека и даже полезное, так как истребляет всякую нечисть вроде “положительных” героев Чуковского. Каким бы грозным ни был паук, он никогда не нападает первым на человека...”
Нахлынула паника. Будущее родного ребенка увиделось черным и клокочущим, как адова смола. Что делать? И главное — кто виноват?!
“Теперь будем анализировать образы главных героев сказки по отдельности, и начнем с Мухи. Ее мы интерпретировали как “жену, сидящую на звере багряном”. В 17-й главе Апокалипсиса она именуется также: “...великая блудница, сидящая на водах многих”. Это определение вполне приложимо к Мухе: она “сидит на водах многих”, то есть — организует чаепитие; она — “мать блудницам и мерзостям земным” (Откр., 17:5); здесь вспомним поведение Муравья в финале сказки”.
Пугающий образ гения по имени Саня Паучок стал отчетливо инфернален. Очень захотелось свалить всю вину на тлетворное влияние подлеца-шута и немедленно разорвать дьявольский контракт — но в душе сохранились ростки справедливости. Причуды Насти начались не вчера, а значит, искать козла отпущения — пустая трата времени. Правда, коза?
Текст плясал перед глазами.
“Далее: “А букашки по три чашки, с молоком и крендельком”. Эти букашки получили по три кренделя. Вспомним, как выглядит хлебобулочное изделие, называемое крендель. И, расположив их в одну кучку, мы получаем три кренделя, три шестерки. Шестьсот шестьдесят шесть. Комментарии, как говорится, излишни. Вот такое угощение”.