Шутка с ядом пополам
Шрифт:
Талызин слушал, кивал, а сам внимательно сравнивал собственные отпечатки на пузырьке с валидолом и фотографию пробирки. Пусть Бекетов был человеком странным, неважно, гением или психом, но ведь руки у него устроены не иначе, чем у любого смертного! Как же он умудрился взять склянку, не использовав большого пальца? Просто сжал в ладони? Теоретически возможно, но практически маловероятно. А в совокупности с остальными данными и вовсе наводит на размышления…
Поэтому Игорь Витальевич якобы небрежно заметил:
— А если… ну, мало ли… вдруг я что-нибудь важное
— Да конечно! — махнул рукой явно обрадовавшийся Богданов. — Зачем нам обоим неприятности? Но я думаю, вы беспокоитесь зря. Дело чистое.
— Вы не позволите взглянуть на протоколы?
— Протоколы? Зачем протоколы? Да там ничего интересного. Все интересное я вам рассказал. Знаете, они у меня не здесь, их надо искать…
Талызин понял — лучше не настаивать. Пока что Григорий Петрович настроен благожелательно, но если перегнуть палку, может и заартачиться. Интересно, что за проблема у него с протоколами? Впрочем, наиболее вероятная версия проста. Богданов не зафиксировал показаний Гуревича и Марины. Нет, не из каких-то коварных соображений, а чтобы облегчить себе жизнь. Для него самоубийство Бекетова очевидно, а доводы противников этой версии смешны. Однако из-за этих смешных доводов какой-нибудь бюрократ может привязаться и потребовать дополнительного расследования, а ты и без того перегружен. Лучше обойтись показаниями жены погибшего и тех его коллег, кто не задается лишними вопросами. В конце концов, какое особое отношение к погибшему имеют Марина и Гуревич? Одни из многих учеников, не более того.
А вот Игоря Витальевича Гуревич сильно заинтересовал. Значит, не одна Марина подозревает неладное, у нее есть единомышленник, аргументы которого, возможно, более внушительны. С ним стоит побеседовать, не откладывая. Съездить в университет и поговорить. Кстати, там же наверняка можно будет найти Панина, Некипелова и Петренко, тоже присутствовавших на пресловутом дне рождения.
Женю Гуревича Талызин опознал с легкостью. Тот оказался еще более типичным евреем, чем на недавно виденной фотографии. Невысокий, сутуловатый, носатый и темноволосый — и, что характерно, картавит. — Да, я Гуревич. А что? Я сейчас занят.
В голосе — раздражение и вызов.
— Меня зовут Талызин Игорь Витальевич, я следователь прокуратуры и занимаюсь смертью Бекетова.
— Ну, слава богу! — раздражение исчезло, Женя удовлетворенно улыбнулся. — А того тупого, его что, отстранили?
— Не понял, — растерялся Талызин.
— Ну, старикашка, который был здесь вчера. Согласитесь, он даже для мента, и то слишком туп. Уж я ему вдалбливал-вдалбливал — бесполезно, совсем мозги атрофированы. — Гуревич оценивающе оглядел собеседника. — Вы, вроде, помоложе? Надеюсь, еще что-нибудь соображаете?
Игорь Витальевич испытал приступ острого сочувствия к Марине. Он и не подозревал, что работа преподавателя столь сложна! Обучать чему-либо подобного типа — безвременно поседеешь. Впрочем, внешне следователь остался спокоен, лишь уточнив:
— Значит, вы согласны с точкой зрения, высказанной Бекетовым? Что после пятидесяти интеллект деградирует?
Гуревич передернул сутулыми плечами.
— А при чем тут Бекетов? Он гений, а к гениям это не относится. Я лично тоже не собираюсь с возрастом тупеть. Я имел в виду обычных людей.
— А Бекетов — необычный?
— Ну, конечно! — оживился Женя. — Бекетов — это… как бы вам объяснить, чтоб вы поняли… ну, он… он даже умнее меня, представляете? Гораздо умнее. Я был уверен, что таких не бывает, а он умнее!
— Неужели?
— Да! — не почувствовав иронии, горячо согласился Гуревич. — И такому человеку покончить с собой из-за отсутствия интеллекта — это же нонсенс! Да он дорожил каждой минутой жизни, понимаете? Для него каждая минута — это возможность узнать, как устроен мир. Он думал об этом все время, он узнавал все больше, и ему все больше хотелось. Да он никогда бы этим не пожертвовал, ни за что! Это ежу понятно!
— Не очень, — коротко прокомментировал Талызин. Он вообще обладал способностью короткими флегматичными репликами вызывать собеседника на откровенные монологи.
— Хорошо! — гневно выкрикнул его Женя. — Я объясню так, что даже вы поймете. Вот, смотрите!
Он нарисовал на листке бумаги кружок.
— Это — ваши знания, — и он заштриховал внутренность кружка. — А это — граница незнаемого, — он провел линию окружности. — А вот — его знания.
Был нарисован второй кружок, гораздо больше.
— Видите, как увеличилась граница незнаемого? А Владимир Дмитриевич, он настолько умен, ему было странно что-нибудь не знать, он не привык к этому. Поэтому он все время узнавал что-то новое и все время был счастлив. Стоял на границе незнаемого, познавал новое и наслаждался. Вы Фрейда-то хоть читали? Творчество, оно даже мощнее секса. Никто в разгаре творчества не покончит с собой.
— Это спорное утверждение.
— Я не говорю о всяких придурочных поэтах, я говорю об ученых. Мы с Владимиром Дмитриевичем были на пороге открытия. Пусть не мы, пусть он, но я помогал ему, и я знаю. Он ни за что не умер бы, не доведя работу до конца!
— И о чем работа? — заинтересовался Игорь Витальевич.
Женя осекся, бросил на Талызина косой взгляд, затем деловито уточнил:
— Вы помните, чем отличается турбулентный поток от ламинарного?
— Ну… — напряг память следователь, — по-моему, это связано с самолетостроением?
Он с трудом удержался от искушения сообщить, что ламинария — это водоросль.
— И о чем мне с вами после этого говорить? — мрачно осведомился Гуревич, но через пару секунд вновь оживился, сообщив: — Вот Андрей Петренко, тот вечно талдычит про серендипити. Я не спорю, с серендипити у Бекетова полный порядок, но ведь надо постоянно быть к этому готовым, понимаете? Иначе никакое серендипити не поможет, понимаете?