Шутки кончились. Стихотворения

Сидерос Данута

«Один мой друг не покидает квартиры...»

Один мой друг не покидает квартиры Последние, кажется, полтора года Только затем, чтобы его не схватили За то, что он представитель древнего рода. Последний вменяемый живой наследник Людей, умевших говорить с цветами, Отличавших зимние стихи от летних, Игравших фламенко на рожке и тамтаме, Умевших шить из любых материй, Властителей чудесного застенного мира, Друзей людоедов, драконов и пери, Любителей мёда, коньяка и кефира. Из-за такого родства мой друг всегда неустроен, Он не помнит данного слова и не умеет работать, У него какая-то, вроде бы, пятая группа крови, Потому за ним постоянно идёт охота. Он не даёт сделать радио громче и на пол-тона. К балконной двери — ползком, как какой-то киллер, Он точно знает: у них повсюду шпионы. Обычные люди не бывают такими. Порой мне кажется, он просто лентяй и пройдоха, Но после поездок в метро или походов в больницу Ругаю себя за то, что думал о нём плохо, Еду к нему среди ночи, покупаю паштет и пиццу, Жарю ему оладьи, чищу окна,

мою посуду, Даю ему денег в долг, прекрасно зная, что кинет. Мой друг абсолютно прав, шпионы — они повсюду. Обычные люди не могут, не должны быть такими. февраль 2009

«Один мой друг, тощий, с постоянными болями...»

Юрию Смирнову

Один мой друг, тощий, с постоянными болями В голове, седой заика с трясущимися руками, Сделал себе квартиру, торгуя автомобилями, Заправлялся пивом и бандитскими боевиками, Пока однажды не нашёл прямо у себя под диваном Автономное государство человекообразных змей. Его повязали дома с крупной партией героина, Понимаешь, — объясняет он мне, — он у них как соя и нефть, Они делают из него конфеты и электричество, У нас это смерть, а у них — мармелад, шампунь и бензин! Отдать им его — это выгодно и для них, и для человечества. Я киваю, действительно выгодно, нечего возразить. Отсидел положенный срок, вернулся, полез под диван, Там дымящиеся руины, трупы, с братом воюет брат: Без присмотра у них случился постмодерн и армагеддон. Друг мой взвыл и прыгнул в окно, но сломал только два ребра. Я не верю ему, конечно, всякий может вот так трепаться, К тому же он медленно думает и не запоминает лица. Видимо, он просто врёт, что этаж был шестнадцатый, Нельзя же упасть с такой высоты и не разбиться. февраль 2009

«Один мой друг подбирает бездомных кошек...»

Один мой друг подбирает бездомных кошек, Несёт их домой, отмывает, ласкает, кормит. Они у него в квартире пускают корни: Любой подходящий ящичек, коврик, ковшик, Конечно, уже оккупирован, не осталось Такого угла, где не жили бы эти черти. Мой друг говорит — они спасают от смерти. Я молча включаю скепсис, киваю, скалюсь. Он тратит все деньги на корм и лекарства кошкам, И я удивляюсь, как он ещё сам не съеден. Он дарит котят прохожим, друзьям, соседям. Мне тоже всучил какого-то хромоножку С ободранным ухом и золотыми глазами, Тогда ещё умещавшегося на ладони... Я, кстати, заботливый сын и почётный донор, Я честно тружусь, не пью, возвращаю займы. Но все эти ценные качества бесполезны, Они не идут в зачёт, ничего не стоят, Когда по ночам за окнами кто-то стонет, И в пении проводов слышен посвист лезвий, Когда потолок опускается, тьмы бездонней, И смерть затекает в стоки, сочится в щели, Когда она садится на край постели И гладит меня по щеке ледяной ладонью. Всё тело сводит, к нёбу язык припаян, Смотрю ей в глаза, не могу отвести взгляда. Мой кот Хромоножка подходит, ложится рядом. Она отступает. март 2009

«Один мой друг утверждает, что он андроид...»

Один мой друг утверждает, что он андроид, Похожий на Терминатора, но построен Гораздо раньше. Он в бегах, вам не стоит Его сердить, он неплохо собран и сварен, И если злится, может ворочать сваи, Взрываться и, не надрываясь, покончить с вами. Он был построен японцами в сорок пятом, Он должен был стать универсальным солдатом, Оружием против Соединённых Штатов, Но был героически свистнут нашей разведкой, А позже забыт. И теперь вот — штаны с заплаткой, Война с соседкой, зарплатка, заправка водкой. Но он мне признался между второй и третьей, Что хочет тоже когда-нибудь старость встретить, Любить, здоровье растратить, и чтобы дети. Сказал, что решил вытаскивать постепенно Железные части из тела и на замену Вшивать живые. Сказал и вскрыл себе вены. Они оказались вены — не сплав титана. Сидим в травмпункте. Оба в домашних тапках. Уже в пятый раз — нам скоро дадут здесь ставку... Я знаю, что он не в себе, даже видел справку От психиатра. Но оцените, как ловко Придумали эти японцы: ведь не поймёшь же, Что там железки — под этим мясом. И кожей. апрель 2009

«Один мой друг, воевавший в прошлом в Чечне...»

Один мой друг, воевавший в прошлом в Чечне, Видевший там такое, чего, вроде бы и нет, Что-то растит старательно на окне: То ли траву емшан, серебристую при луне, То ли росток баобаба — убийцу мелких планет, То ли драконьи зубы, опасней которых нет, Особенно если сеять, не удаляя нерв. В общем, этот мой друг — тот ещё экспонат. Про дал квартиру и дачу, чтобы купить семена, Переселился в барак, весь день сидит у окна, Следит за своей рассадой, хорошо ли освещена, Достаточно ли тепла, не поникла ли, не больна, Шепчет ей что-то, странно, что не поёт серенад... И, конечно, этот садовник напрочь забыл про нас. Я говорю, оставь свою зелень, у меня есть вино, Он только машет рукой, дескать, спасибо, но Я нужен моим росткам, нужен им день и ночь. Они зацветут через десять лет, это предрешено. Он говорит, представь, годами хранить одно. Это почти как идти во тьме по вешкам звёзд или нот, Это почти как ехать домой или искать руно. Я говорю, сиди, сколько хочешь, толку с этого нет. Я говорю, растеньица эти просто насмешка над Глупым тобой... И думаю, не украсть ли одно. май 2009

«Один мой друг зимним вечером дёрнул куда-то спьяну...»

Один мой друг зимним вечером дёрнул куда-то спьяну, Ушёл на трассу в метель, попал под машину. Пока родные сутками сидели в больнице, Дежурили посменно у дверей реанимации, Лезли ко всем приходящим обниматься, Плакать, пересказывать случившееся, виниться, Он нашёл канцелярию, обегав все этажи, Долго мялся, робел, и в итоге вошёл без стука. Ему предложили на выбор смерть или скуку. И он выбрал скуку, поскольку хотелось жить. Британские учёные вычислили, верьте или не верьте, Что девять из десяти склоняются в сторону смерти. Потом его откачали, хотя уже и не чаяли, Говорили, родился заново, говорили, чудо. В словах его появились страсть, мастерство и удаль, Он очень умело, почти виртуозно скучает. Бывало, сидит, утопая в ажурных оборках блузы, И делает вид, что читает письмо от музы. Какая муза, вы что! У музы артроз и дети. Она оплыла, располнела, готовит, стирает брюки. Такой отточенный слог бывает только от скуки. Поэтому здесь мне, увы, ничего не светит. Мне светят другие вещи: погони, пальба, золотые глыбы И сотни заиндевевших лестниц в пустое небо. июль 2009

«Один мой друг завёл себе ангела...»

Один мой друг завёл себе ангела, настоящего, с белыми крыльями и тревожным светом в груди. Ему предлагали рыбок, кота, гигантского ящера — не брал: рыбок целое море, а ангел — всего один. Нормальный попался ангел: красивый, послушный, ласковый. Слегка мелковат, но зато освещает комнату в темноте и балует всех под вечер такими сказками, каких человек не сложил бы, да и не захотел. Мой друг недавно устроился на вторую работу. Ангел в доме — не мышка, в содержании дорог. Он же видеть не хочет супов, котлет и компота, ему подавай нектар, креветки, пармезан в помидорах. Он пьёт только чистый виски, спит исключительно сидя, но чтобы кто-нибудь рядом всё время стоял с опахалом. Друг мой стоит. Сдувает пылинки. Всё в наилучшем виде. Недавно они завели грифона, будто забот не хватало. Я временами ворчу, говорю: зачем тебе это? Пользы-то от него никакой, зато по горло возни. Друг молча смотрит. В усталых глазах — острые блики света. И что-то такое... Такое... Не могу объяснить. сентябрь 2009

НОЧНЫЕ СТРАШИЛКИ. ФЁДОР

Фёдор живёт на свете четыре года. Фёдор умеет читать, писать своё имя, Греть себе суп, разводить от изжоги соду... Фёдор берёт табуретку, включает воду. Фёдор умеет мыть за собой посуду — Он точно знает, что будет, если не вымыть. Мама уходит вечером на работу, Красит ресницы возле трюмо в прихожей. Фёдор привык не плакать. Молчит, как в вату, Даже когда она уходит в субботу, Даже когда она приходит избитой. Фёдор боится только ножей и ложек. Их нужно драить, чистить и прятать сразу, Нужно связать все ручки, закрыть все двери. Главное, не оставить где-нибудь лаза: Если забыть — оживают и в щели лезут; Мама смотрела фёдоровы порезы, Он ей рассказывал всё, но она не верит. В детском саду дивятся: «Какой парнишка! Умненький, аккуратненький, честный, кроткий». Ах, поглядите, Федя убрал игрушки! Ах, полюбуйтесь, Федечка чистит чешки! Фёдор, сжав челюсти, моет чужую чашку: Чашки не нападают меньше, чем ротой. сентябрь 2008

БЕСТСЕЛЛЕР

I. «Ты уже не первый. И не второй...»

Ты уже не первый. И не второй. Просто персонаж, проходной герой. Боль твоя не скрутит моё нутро, Смех не подарит радости. Ты — боевичок, детектив, попсня. Книги будут съедены, фильм отснят. Что ты лезешь всюду, как тот сорняк? Что тебе ответить? «Прости»? Прости. Я сержусь на тебя, я беру перо, Я тебе подкладываю перрон, Вереницу свадеб и похорон В зимнем далёком городе. Ты, конечно, едешь — как быть, родня. В коридоре пьют, а в купе бубнят. Нынче вместо праздничного огня — Тусклый, холодный, голый день. Не сюжет — набросок, одна из проб, Повод сдобрить текст, запасти острот. Что стучишь зубами, родной? Продрог? Так ведь январь, не май, поди. Позвони... кому там в хандре звонят? Погуляй, до поезда есть полдня. Только ты — уставился на меня. Сохнет в горле. Стынет в груди. Ты сердит на меня, ты берёшь перо...

II. «У него в гараже склад оружия и амбар бит...»

У него в гараже склад оружия и амбар бит, но на случай проверки на счетах и в кармане пусто. У него жена — престарелая злобная барби с изводящей его неизменной повадкой пупса. И когда осенним ясным утром он застрелит её, достав, наконец, из-под плитки паркетной ствол, скажут, что правительство зомбирует население посредством телевидения и радиоволн. Охнут: «Был же обычный служащий банка, каких масса», вздрогнут: «Он улыбался, когда его уводили в машину». На допросе он рявкнет, что просил на завтрак кусок мяса, а не лекцию о пагубном действии холестерина. Прибегут даже эти — в штатском. Почти с мольбой станут спрашивать, не было ли у него странных симптомов. Он поведает им, что жена была жутко дурна собой и совершенно, ну совсем не умела готовить. Я могу подтвердить — не умела. Ведь я описывал и её: шесть страниц парфюма и трёпа — такая скука. Типажи картонны, но живы — читатель обычно на них клюёт. Да и много ли нужно для бульварного покетбука? Всё бы ладно, тираж, гонорар, запой, пустой кинозал... есть одна загвоздка. Вернее, их даже две. Он не стал дожидаться полиции, как я про него писал. А поехал ко мне. И теперь барабанит в дверь. Сижу, дурак дураком, уставившись в монитор, безрезультатно пытаюсь унять мандраж, успокаиваю себя тем, что я — целый автор, а тот — на лестничной клетке — всего персонаж. Всего Персонаж за дверью палит в потолок, мир тонет в мареве, в липком поту, в бреду. Понять бы только: развязка или пролог... Встаю. Выдыхаю. Иду отпирать. Иду. декабрь 2007