Шутовской хоровод
Шрифт:
Шируотер встал со стула, стоявшего у письменного стола, рассеянно зашагал своей неуклюжей походкой к двери, наткнулся по дороге на американский книжный шкап и на кресло и, выйдя в коридор, направился в гостиную. Когда он вошел, Рози не повернула головы, а продолжала читать, не меняя позы; ее ноги в туфлях были по-прежнему выше головы и по-прежнему были очаровательно выставлены напоказ.
Шируотер остановился перед пустым камином. Там он стоял, спиной к Рози, словно разжигая себя воображаемым огнем. Он чувствовал, что это самая безопасная и стратегически самая выгодная позиция для разговора.
— Что ты читаешь? — спросил он.
— Le Sopha, — сказала Рози.
—
— Что это такое? — презрительно откликнулась Рози. — Да это же один из величайших французских классиков.
— Кто автор?
— Кребильон Младший.
— В первый раз слышу, — сказал Шируотер. Наступило молчание, Рози продолжала читать. — Мне только что пришло в голову, — снова начал Шируотер, по обыкновению нудно и нескладно, — что ты, может быть, не очень счастлива, Рози.
Рози взглянула на него и рассмеялась.
— Что это тебе взбрело в голову? — спросила она. — Я совершенно счастлива.
Шируотер был поставлен в тупик.
— Очень рад это слышать, — сказал он. — Я только думал... что тебе, пожалуй, могло показаться... что я несколько пренебрегаю тобой.
Рози снова рассмеялась.
— Да о чем это ты? — сказала она.
— Меня немного мучает совесть, — сказал Шируотер. — Я начинаю видеть... мне показал это один человек... что я не... что я не очень хорошо с тобой обращаюсь...
— Но я уверяю тебя, я этого никогда не замечала, — вставила Рози, по-прежнему улыбаясь.
— Я обращаю на тебя слишком мало внимания, — продолжал Шируотер в каком-то отчаянии, ероша свои густые темные волосы. — У нас нет общих интересов. Ты совсем не принимаешь участия в моей жизни.
— Но ведь мы цив-вилизованные супруги, — сказала Рози. — Не можем же мы жить друг у друга в кармане, ведь правда?
— Да, но на деле мы как чужие люди, — сказал Шируотер. — Это неправильно. И в этом виноват я. Я никогда не пытался подойти к тебе ближе. А ты делала для этого все, что могла... в начале нашей совместной жизни.
— Ах т о г д а! — со смехом сказала Рози.— Ты очень скоро понял, какой я была дурочкой.
— Не смейся над этим, — сказал Шируотер. — В этом нетниче-го смешного. Это очень серьезно. Видишь ли, я наконец понял, как глупо я себя вел, как плохо я тебя понимал, как мало я с тобой считался. У меня вдруг раскрылись глаза. Дело в том, — вдруг прорвался он, как фонтан, из которого вынули пробку, — я недавно познакомился с одной женщиной, которая мне очень нравится, но которой я не нравлюсь. — Говоря о миссис Вивиш, он бессознательно пользовался ее лексиконом. А в кругу миссис Вивиш люди только эвфемистически «нравились» друг другу, даже в тех случаях, когда речь шла о всепоглощающей и мучительной страсти или о полном самозабвении. — И получилось так, что благодаря этому я увидел многое, на что раньше я закрывал глаза — вероятно, я делал это сознательно. Между прочим, я увидел и то, что мое отношение к тебе, Рози, ниже всякой критики.
Рози слушала с изумлением, которое она скрывала в совершенстве. Ах вот как! Значит, Джемс пустился на поиски приключений? Это казалось невероятным, а также трогательно-нелепым, когда она поглядела на лицо своего мужа, такое детское под маской мужественно торчащих во все стороны волос. «Интересно, — подумала она, — кто бы это мог быть?» Но она не выказала никакого любопытства. Она это очень скоро выяснит.
— Мне очень жаль, что тебе так не повезло, — сказала она.
— Теперь с этим покончено. — Шируотер сделал жест, выражавший решимость.
ГЛАВА XIX
Уйдя от мистера Меркаптана, Липиат направился прямо домой. Ясный день точно издевался над ним. Со своими блестящими красными омнибусами, белыми зонтиками, муслиновыми девушками, молодой листвой деревьев и оркестрами на углах улиц, он до отвращения был похож на увеселительную загородную прогулку. Липиату хотелось остаться одному. Он взял такси, чтобы добраться до мастерской. Конечно, это было ему не по средствам, но не все ли равно, не все ли равно теперь?
Машина медленно и как бы нехотя въехала в грязный тупик. Он расплатился, открыл маленькую дверь между широкими воротами конюшен, взобрался по узкой лесенке и очутился у себя дома. Он сел и попробовал собраться с мыслями.
«Смерть, смерть, смерть, смерть», — повторял он себе, шевеля губами, точно молился. Если он произнесет это слово достаточное количество раз, если он вполне приучит себя к этой мысли, смерть придет как бы сама собой; он познает ее, будучи еще живым, он почти незаметно перейдет из жизни в смерть. «В смерть, — повторял он про себя, — в смерть». Смерть — как колодец. Камень падает, падает, секунда за секундой; и наконец раздается звук, отдаленный, страшный звук смерти, и потом — ничего больше. Колодец в Карисбруке и осел, вертящий колесо, которое подымает ведро воды» ледяной воды... Он долго думал о колодце смерти.
За окнами в тупике шарманка наигрывала мотив «Куда деваются мухи зимой?». Липиат поднял голову, прислушиваясь. Ему стало смешно. «Куда деваются мухи?» Вопрос ставился до драматизма, до трагизма, кстати. В конце всего — последний смехотворный штрих. Он видел все это со стороны. Он представил себе самого себя, покинутого всеми, разбитого. Он взглянул на свою руку, безжизненно лежащую перед ним на столе. Недоставало только ран от гвоздей, чтобы получилась рука распятого Христа.
Ну вот, опять литературщина. Даже теперь. Он закрыл лицо ладонями. В его сознании была кромешная тьма, неизъяснимый, мучительный хаос. Это слишком трудно, слишком трудно.
Когда он решил писать, оказалось, что в чернильнице нет ничего, кроме иссохшего черного осадка. Он каждый день собирался купить себе чернил; и каждый раз забывал. Придется писать карандашом.
«Помните ли вы, — писал он, — помните ли вы, Майра, то время, когда мы поехали за город — помните? — и остановились под Спиной Борова в маленькой харчевне, которой хозяева старались придать более шикарный вид? «Отель Быка» — помните? Как мы смеялись над Отелем Быка! И как нравились нам его окрестности! Целый мир на площади в несколько квадратных миль. Меловые карьеры и синие бабочки на Спине Борова. А у подножия холма неожиданный песок: твердый желтый песок с удивительными пещерами, вырытыми бог весть когда какими-то неведомыми разбойниками на Пути Пилигрима; и тонкий серый песок, на котором растет вереск в Паттенхэм-Коммон. И флагшток и надпись на том месте, откуда королева Виктория любовалась видом. И огромные холмистые луга вокруг Комптона и густые темные леса. И озера, и вересковые пустоши, и шотландские ели у Кэтт-Милл. Шекль-фордские леса. Там было все. Помните, как мы всем этим наслаждались? Я, во всяком случае, наслаждался. Я был счастлив эти три дня. И я любил вас, Майра. И я думал, что, может быть, может быть, вы когда-нибудь полюбите меня. Вы этого не сделали. И моя любовь принесла мне только несчастие. Помните тот замечательный сонет Микеланджело, в котором он сравнивает любимую женщину с глыбой мрамора, из которой художник может изваять совершенный образ своих грез. Если изображение окажется плохим или если влюбленный получает вместо любви смерть — что ж, значит, виноват художник и влюбленный, а не мрамор, не любимая.