Шутовской хоровод
Шрифт:
Он взял в руки револьвер, он посмотрел внутрь ствола. Черный и глубокий, как колодец. Дуло, приложенное ко лбу, было как холодный рот.
В мысли о смерти не было ничего нового. Не было даже возможности подумать о ней что-нибудь новое. Все те же старые мысли, все те же страшные старые вопросы.
Приложить холодный рот ко лбу, пальцем надавить собачку. И вот он уже падает, падает. И уничтожающий грохот выстрела будет таким же, как отдаленный звук смерти на дне колодца. А после, когда все смолкнет? Старый вопрос, по-прежнему тот же самый.
После он будет лежать, истекая кровью. Мухи будут пить его кровь, точно
А кроме этого, будет что-нибудь еще? В мыслях, в вопросах не было ничего нового. И ответа по-прежнему не было.
В комнате становилось темно; краски пропадали, очертания предметов расплывались. Мольберт с портретом Майры черным силуэтом выделялся на фоне окна. Близкое и далекое сливались, делались неразличимыми, становились частью тьмы. Бледные сумерки за окном сгущались. Ребята пронзительно кричали, предаваясь играм под зелеными газовыми фонарями. Безрадостный, злобный смех девчонок издевался и призывал. Липиат протянул руку и дотронулся до револьвера.
Внизу, у наружной двери, раздался резкий стук. Он поднял голову, прислушался, уловил звук двух голосов, мужского и женского. Голос Майры он узнал сразу; второй голос, решил он, принадлежит, вероятно, Гамбрилу.
— Как ужасно, что есть люди, которые живут в подобных местах, — говорил Гамбрил. — Посмотрите на этих детей. Следовало бы карать по закону тех, кто производит детей на этой улице.
— Они всегда принимают меня за Гамельнского Крысолова, — сказала миссис Вивиш.
Липиат встал с постели и прокрался к окну. Ему было слышно все, что они говорили.
— Сомневаюсь, чтобы Липиат был дома. Света нет.
— Но у него плотные занавеси, — сказала миссис Вивиш, — и я знаю наверно, что стихи он пишет всегда в темноте. Может быть, он пишет стихи.
Гамбрил рассмеялся.
— Постучите еще, — сказала миссис Вивиш. — Поэты никогда не замечают ничего вокруг, знаете. А Казимир всегда поэт.
— II Poeta [137] — с большой буквы. Как д'Аннунцио в итальянских газетах, — сказал Гамбрил. — Вы знаете, что у д'Аннунцио есть книги, напечатанные на прорезиненной материи, специально для ванны? — Он еще раз постучал в дверь. — Я прочел это как-то на днях в «Corriere della sera» [138] . Его любимое чтение в ванне—это «Цветочки Франциска Ассизского». Ав мыльнице у него лежит вечное перо со специальными чернилами, которые не боятся воды, так что он может, когда ему вздумается, добавить парочку своих собственных Fioretti [139] . Надо будет посоветовать это Казимиру.
137
Поэт (ит.).
138
«Вечерний вестник» — итальянская газета.
139
Цветочки (ит.).
Липиат стоял у окна, скрестив руки на груди, и слушал. Как легко они перебрасываются его жизнью, его сердцем, точно теннисным мячом! Он вспомнил все те случаи, когда он легкомысленно злословил о других людях. Его собственная особа всегда казалась при этих разговорах священной. В теории знаешь, что другие говорят о вас так же пренебрежительно, как вы сами говорите о них. На практике же этому трудно поверить.
— Бедный Казимир! — сказала миссис Вивиш.— Боюсь, его выставка кончилась провалом.
— Безусловно, — сказал Гамбрил. — Полный и абсолютный провал. Я предложил своему капиталисту использовать Липиата для наших реклам. Они великолепно получатся у него. И у него в кармане заведутся деньги.
— Самое худшее в этом то, — сказала миссис Вивиш, — что такое предложение смертельно обидит его. — Она подняла глаза на окно. — Не знаю почему, — сказала она, — но у этого дома ужасно мертвый вид. Надеюсь, с бедным Казимиром ничего не случилось. У меня такое чувство, что с ним что-то неладно.
— Ах, эта пресловутая женская интуиция! — засмеялся Гамбрил. Он снова постучал.
— Не могу отделаться от чувства, что он лежит там мертвый, или в бреду, или еще что-нибудь такое.
— А я не могу отделаться от чувства, что он пошел куда-нибудь обедать. Боюсь, нам придется отказаться от него. Очень жаль. В сочетании с Меркаптаном он очень хорош. Как медведь и волкодав. Или скорее как медведь и пудель, как медведь и кинг-чарльз — или как там называются эти маленькие собачки, которых берут с собой в постель дамы на французских гравюрах восемнадцатого века. Идемте.
— Постучите-ка еще раз, — сказала миссис Вивиш. — Может быть, он действительно занят, или спит, или болен. — Гамбрил постучал. — Теперь слушайте. Шш.
Они замолчали; вдали продолжали галдеть ребята. Послышалось громкое цоканье копыт: в ворота одной из ближайших конюшен въехала повозка. Липиат стоял неподвижно, скрестив руки, опустив голову на грудь. Секунды шли.
— Ни звука, — сказал Гамбрил. — Должно быть, нет дома.
— Очевидно, — сказала миссис Вивиш.
— Тогда идемте. Мы зайдем сейчас к Меркаптану.
Он слышал их шаги на улице, слышал, как захлопнулась дверца такси. Был пущен мотор. Сначала громко, потом все тише, и наконец еле слышно машина удалялась, набирая скорость. Ее шум растворился в общем шуме города. Они уехали. Липиат медленно зашагал обратно к своей постели. Он вдруг пожалел, что не сошел вниз в ответ на последний стук. Эти голоса — с края колодца он обернулся, прислушиваясь к ним; с самого края колодца. Он лежал совсем тихо в темноте; и ему казалось теперь, что он отделился от земли, что он один, что он покинул маленькую темную комнату и витает в безграничной тьме где-то вне, по ту сторону всего. Его ум успокоился; он начал думать о себе, обо всем, что он знал, точно со стороны, точно откуда-то издалека.
— Божественные огни! — сказала миссис Вивиш, когда они снова проезжали через Пиккадилли-сэркус.
Гамбрил промолчал. В прошлый раз он сказал о них все, что мог.
— А вот и еще такая же реклама, — обрадовалась миссис Вивиш, когда они проезжали возле Бэрлингтон-Хауса, мимо фонтана Сандемановского портвейна. — Если бы у них был еще автоматический джаз, приводимый в действие тем же механизмом! — с сожалением сказала она.
Зеленый парк оставался пустынным и заброшенным в лунном сиянии.