Схватка в западне
Шрифт:
— А где же оно, это равенство? — из глаз девушки покатились слезы.
— Да что случилось, Любушка? Ты почему плачешь? Тебя, вижу, кто-то обидел?
— Я так понимаю, Тимофей Егорович, — вытерла слезы и, несколько успокоившись, снова заговорила она. — Ну, богатство, оно и есть богатство. Тут кому как богом дано. А на что же топтать человека, если он бедный?..
— Кто твой обидчик? — распаливался Тулагин. — Не бойся, назови его. Я рассчитаюсь с ним.
— Проспала я немного сегодня и не успела к заутрене прибрать спальню Елизара Лукьяновича и Марфы Иннокентьевны. Так Елизар Лукьянович раскричался, разругался разными словами. А я что?.. Я не человек, что ли? Зачем на меня так? Елизар Лукьянович расхохотался: козявка ты, а не человек. Тебе, кричит, на роду написано быть в работниках, в прислужанках. Да я, кричит, если захочу, что угодно с тобой сделаю — захочу растопчу, захочу помилую…
— Ах он, мироед! — задохнулся от гнева Тимофей. — А таким душевным казал себя… Сволочь буржуйская! Вот я покажу ему, как измываться…
Любушка не успела и глазом моргнуть, как Тулагин махнул наверх, но не застал Шукшеева — он с утра уехал по делам в Читу…
Видно, надо было такому случиться, что сразу по приезде Тимофея из Могзона в Читу его вместе с Софроном Субботовым послали разгонять демонстрацию в Главных железнодорожных мастерских. По дороге Тимофей спросил Софрона:
— Чего это мастеровые колобродят, чем недовольны? Как думаешь?
— Супротив нынешней власти выступают.
— А почему супротив?
— Большевики мутят. Про народный Совет бают, что буржуйский он.
— А если правильно мутят? Большевики, говорят, за простой народ стоят. А что Ленин и его партия немцам продались и казачество хотят уничтожить — вроде брехня это.
— Кто знает?! Чи правда, чи брехня.
Тулагин и Субботов прибыли в железнодорожные мастерские, когда демонстрацию уже разогнали. Но без дела они не остались. Им было поручено конвоировать в тюрьму одного из арестованных демонстрантов.
Бунтовщик мало чем походил на злостного государственного преступника. Это был щуплый с болезненно-землистым лицом пожилой железнодорожник. Глядя на него, Тулагин испытывал в душе саднящее чувство устыженности за то, что он и Софрон Субботов, два здоровых, пышущих силой мужчины, одетых в полушубки и сидящих на добрых строевых жеребцах, гонят по заснеженной улице пешего, плохо одетого, тщедушного человека под усиленной охраной в городскую тюрьму на истязание.
— Слышь, папаша, — заговорил с арестованным Тимофей, — чего митинговали-то?
— Чтоб таким, как ты, глаза открыть, — со злостью отозвался железнодорожник. — Кого плетями стегаете, шашками рубите, под ружейными дулами водите? Своего же брата — крестьянина, рабочего… Эх, простяги вы, обманутые дурьи головы.
«Верно ведь режет», — мысленно согласился с ним Тимофей.
— Слышь, Софрон, — поближе привернул Тулагин свою лошадь к Софроновой. — Жалко старика. Может, отпустим его?
— Ты што, Тимоха? — испуганно крутнул ус Субботов. — Под военно-полевой суд захотел?
Из переулка на улицу выкатили расписные пароконные сани. Тимофей узнал их — шукшеевские. В глубокой кошеве, за спиной конюха Максима, сидел в роскошной своей шубе Елизар Лукьянович. Максим придержал лошадей, пропуская конвой. Шукшеев повернулся лицом к казакам. Увидев Тулагина, он замахал рукой, прокричал по-приятельски:
— Здорово, Егорович! Как жизнь, служивые? Гляжу, бунтаря заловили. Поделом ему… Посмотрите, как он скургузился на холоде, сердешный. Взбодрили бы его разок-другой… Слышь, Егорович, тебе Любушка низко кла…
Тимофей не дал Шукшееву досказать, яростно хлестнул Каурого, налетел на сани и со всего плеча стебанул Елизара Лукьяновича плетью.
— Это для твоего взбадривания, — приговаривал он, горяча Каурого. — А это за Любушку. — И снова обрушил плеть на шукшеевскую голову. — За «растопчу и помилую»…
Максим гикнул на лошадей, сани понеслись.
— А ты чего, папаша, рот раззявил? — закричал, выходя из себя, Тимофей железнодорожнику. — Катись на все четыре стороны. Кому говорят, катись…
Софрон кинулся к Тулагину:
— Опомнись, Тимша. Што творишь?! В своем ли уме ты?!
— Не мешайся, Софрон! — отмахнулся Тимофей от Субботова. — Я в своем уме. И что творю, про то хорошо соображаю.
— Под суд ведь пойдем, — сокрушался Софрон.
— Беги, папаша, пока не поздно. Как знать, может, в лучшее время свидимся.
…На шомпола Тимофея эскортировали двенадцать казаков. Среди них был и Софрон Субботов.
За бунтовщика-железнодорожника и за Шукшеева Тулагин полностью взял вину на себя. На допросе он так и сказал: «Один я виноват. Субботов противился моим действиям, даже мешал мне, но я пригрозил ему карабином».
Софрон отделался двухчасовым караулом под шашкой на лютом морозе, обмороженными щеками и носом. Тимофею же, как избившему купца Шукшеева не по политическим мотивам, а из-за мести за оскорбленную невесту и отпустившему бунтовщика опять же не по политическим убеждениям, а в состоянии душевной взволнованности, присудили двадцать пять шомполов.
В помещении, где проводилась экзекуция, сотенный подъесаул Гулин подошел к Тулагину и демонстративно грубо на виду у всех казаков сорвал с его груди Георгиевские кресты.
— Какое имеешь право? — возмутился Тимофей. — Я кровью их заслужил.
— Молчать! — гаркнул Гулин. — По нынешнему времени имею такое право. — Он повернулся к казакам: — На нары его, сучьего ублюдка!
Первому отпустить Тулагину пять горячих сотенный приказал Субботову.
— По-свойски отпусти, — язвительно ухмыльнулся он.
С каменным лицом Софрон сделал первый легкий удар.
— Как бьешь?! Силы нет, что ли? — взбеленился подъесаул. — Смотри у меня, положу на нары рядом с дружком твоим!