Схватка за Амур
Шрифт:
Невельской только вздохнул: возразить нечего, но это означало, что провизию придется делить еще на десять человек. Шарыпов понял его вздох однозначно:
– Мы отработаем, Геннадий Иванович. Нахлебниками не будем.
– Это уж само собой. Я временно зачисляю вашу команду в состав экспедиции. Будете участвовать во всех работах. Мы возводим в Петровском флигель, казарму, пакгауз, дом для священника – ждем из Якутска отца Гавриила, сына владыки Иннокентия. И в Николаевском стройка идет. Для себя жилье стройте сами. И не абы что и как, а чтоб зимой было тепло и сухо. И попрошу немедленно выделить четырех человек в помощь мичману Петрову – он перевозит товары и продовольствие отсюда в Николаевский.
– Слушаюсь, – козырнул Шарыпов.
А под самый конец сентября неожиданно пожаловал компанейский корабль: добрый человек Кашеваров вошел-таки в положение экспедиции и выделил из своих, тоже далеко не забитых под крышу, сусеков некоторое количество продовольствия и товаров для торговли с местным населением. И еще извинялся, что больше не смог, но просил корабль дольше двух дней не задерживать.
…Свечи в шандале догорели уже до половины, а Невельской все еще не мог оторваться от чтения записей, заново переживая все страсти идущего к концу года. Захотелось курить. Сигариллы, которые он любил, давно кончились, и Геннадий Иванович еще весной перешел на трубочный табак, которого, к счастью, вполне хватало. Трубку ему смастерил старший матрос Чуфаров – подарок сделал к годовщине свадьбы. И смастерил-то весьма искусно: чашку в виде головы лешего вырезал из березового наплыва, а чубук и мундштук – из дикой вишни (где только отыскал ее, стервец!). Трубка получилась знатная и сразу после обкуривания полюбилась сердцу капитана. Он даже удивлялся, как это ему прежде нравились сигариллы, от которых на губах оставался горький привкус. Полюбилась она и Катеньке: однажды ночью та призналась, что целоваться стало много слаще, чем привела мужа в неописуемый восторг и на час, а то и все два, продлила нежные взаимные ласки.
Вспоминая, как добросовестно работали моряки с «Кадьяка», Невельской не обошел еще одного новичка в экспедиции – Андрея Любавина, беглеца с французского брига «Справедливость». Хотя его уже трудно называть новичком – пять месяцев он «отпахал» на совесть. И нахлебником не был ни дня: он внес в казну экспедиции тысячу серебряных франков, на которые у маньчжурских купцов были закуплены чай, просо и водка.
Любавин на удивление быстро прижился в экспедиции. Первые же его рисунки – сначала пейзажи, потом портреты и бытовые сценки – вызвали общее одобрение, и руководители командировочных групп наперебой просили включить его в их состав. Невельской предоставил Андрею самому право выбрать, с кем и куда пойти. Для начала художник отправился с подпоручиком Ворониным и штейгером Блинниковым – на военной шлюпке к Сахалину. Требовалось обследовать его западный берег от Южного пролива до бухты Дуэ, естественно, с промерами глубин, а в бухте главным образом выяснить возможности – сооружения причала для погрузки угля и заселения прилегающей местности. Звал его и Бошняк, группе которого вменялось пройти вдоль левого берега Амура до селения Ухта, там обследовать протоки, обращая внимание на пригодность земель для заселения и возделывания, потом – к селению Кизи и дальше, к заливу Де-Кастри, где предполагается учредить военные посты. Узнав о маршруте, Любавин лишь развел руками: очень интересно, но разорваться невозможно.
– У Воронина нужно делать зарисовки и карты…
– Ну, карты и мне надо рисовать, – возразил Николай Константинович, – а кроме того – делать зарисовки аборигенов: самагиров, чукчагиров, мангун… Да там на каждой протоке почитай отдельный народец живет. Никакой власти не знают, ничьего старшинства не признают…
– Зачем же мы, русские, их принуждаем подчиниться?
– А мы их не принуждаем. Сами жалуются, что их купцы обижают, грабят, и просят защитить. Вот мы и берем их под свою защиту. Даем бумагу, что они – российские подданные.
– Бумага – это не защита.
– Не скажи, Андрей. – С Любавиным быстро все стали на «ты». Кроме, пожалуй, Геннадия Ивановича и Катеньки. – Маньчжурские купцы, а тут в основном только они и торгуют, очень почтительно относятся к бумагам с печатью. Хотя это не мешает некоторым из них подстрекать аборигенов против лоча, то есть против нас. Ну да мы их быстро вылавливаем с помощью тех же, кого они подстрекают…. Ну так как, пойдешь со мной?
– Извини, Коля, в другой раз. Командировок будет еще много.
…Перед уходом шлюпки Андрей зашел к Невельскому.
– Геннадий Иванович, у меня просьба.
Невельской отложил бумаги:
– Слушаю вас, господин Любавин.
– Да зовите меня просто – Андрей, – махнул рукой художник. – Меня во Франции все так называли.
– Хорошо, – улыбнулся Невельской, раскуривая трубку. – Слушаю вас, Андрей.
– Я знаю, что вы ведете записи и посылаете отчеты. Так вот, я прошу: не упоминайте меня в своих дневниках и официальных бумагах.
– Можно узнать – почему? – поднял брови капитан, пыхнул дымком и с видимым удовольствием затянулся.
– Ну, как я понимаю, у вас есть штаты, и по этим штатам вы получаете довольствие. Дают его впритирку или даже не в полной мере. Так?
– М-м-м… отрицать было бы глупо.
– Вот! А Любавина в штатах нет, и довольствие на него не полагается. Обнаружится перебор – у вас будут неприятности, а я этого не хочу.
– Весьма благородно с вашей стороны. – Капитан снова пыхнул ароматным дымком.. – Но мне почему-то кажется, что за вашей просьбой стоит какая-то другая причина.
Сквозь дым он взглянул в глаза художника, и тому внезапно показалось, что начальник экспедиции видит его насквозь. Сердце тревожно сдвоило, но он тут же встряхнулся, отгоняя нелепое ощущение: ничего капитан не может видеть и даже предполагать, не Бог же он, в конце концов.
– Вы очень проницательны, Геннадий Иванович, – помявшись, сказал Андрей. – Есть и другая причина, куда более важная, но позвольте мне ограничиться первой.
– И как же, имея другую, более важную причину, вы рассчитываете вернуться в Россию?
– Об этом я подумаю в свое время, которое, как я полагаю, наступит еще нескоро.
Невельской поразмышлял – недолго, всего на пять затяжек, – и сказал:
– Хорошо, Андрей, оставайтесь фантомом. Но я не гарантирую, что кто-то из моих подчиненных не напишет о вас впоследствии в своих мемуарах.
– Если кто и напишет, то это случится много позже. Память – штука несовершенная, а я не настолько значимая фигура, чтобы обо мне помнить через много лет.
3
После полудня собаки окончательно выдохлись. Какое-то время они еще плелись за прокладывающим путь человеком (второй шел за нартами), с трудом таща проваливающиеся до грузового настила нарты, но вдруг, как по команде, упали и не захотели вставать – лежали, тяжело дыша и высунув исходящие паром языки.
Люди повалились рядом тоже в полном изнеможении. На ногах у них были снегоступы, сплетенные из тальника, которые проваливались меньше собачьих лап, но тяжесть человека лишала их этого преимущества. Шедший впереди Бошняк, чья устремленность вперед опережала движение ног, часто падал и вставал с трудом, поскольку руки давали плохую опору. Он старался себя сдерживать, но неуемная натура снова и снова брала верх, он опять падал, опять вставал, и это повторялось с какой-то странной регулярностью. Вплоть до последнего падения.