Схватка за Родос
Шрифт:
А на следующий день Лев, как и обещал, повел Джарвиса на руины галикарнасского мавзолея, который в те годы еще сохранял достаточно обломков для того, чтобы можно было постичь все его былое величие. Англичанин был рад прогулке, выветривавшей остатки вчерашнего хмеля, а грек оказался умелым и даже интригующим рассказчиком. Сидя на ступенях сходной мраморной лестницы, ведущей к еще существовавшей тогда погребальной камере царя-сатрапа Мавсола, Лев вдохновенно рассказывал о нем и его сестре-жене Артемисии, поглаживая увязавшегося за ним полосатого любимца…
— Лучших греческих зодчих и скульпторов собрал Мавсол для возведения своей усыпальницы, но размахнулся так, что строительство при его жизни так и не было завершено, доделывала
— Разумно, хотя и несколько рискованно.
— О, ты думаешь, на этом дело закончилось? Плохо ты знаешь Артемисию!
— Да я вообще как бы не имею чести ее знать, — пошутил англичанин над запальчивым высказыванием грека, но тот не обратил внимания и вдохновенно продолжил:
— Тогда Артемисия посадила на захваченные и нарочно для того увитые лаврами вражеские корабли своих воинов и гребцов и отправилась на Родос. Там, конечно же, подумали, что это свои с победой возвращаются, и в результате беспрепятственно пропустили в охраняемую гавань, после чего царице оставалось только захватить Родос, что она и сделала, казнив городскую верхушку и поставив трофей в память о своей победе — две большие бронзовые статуи. Одна отображала родосскую общину, другая — царицу, и при этом Артемисия возлагала на женщину-Родос каленое клеймо. Так-то вот, друг Роджер.
— Сколь много ты знаешь! И действительно любишь свою родину и ее историю. С такой головой — и быть собачьим магистром? Не пойму.
— А что тут понимать? Голова головой, а с собаками мне лучше, чем с людьми.
Разговор подзатух. Джарвис ходил по котловану бывшего мавзолея среди огромнейших рифленых барабанов обрушившихся колонн, то и дело натыкаясь на обломки мраморных фризов и статуй. Руки, ноги, копыта, головы… Жуткое впечатление какой-то бойни проникло в сердце англичанина… Да, из века в век повторяется одно и то же. Не так давно все это точно так же валялось на Родосе, только живьем, в крови и земле, разорванное и раздавленное турецкими ядрами… Тут прямо из земли на него невидящими глазами воззрился суровый мраморный лик бородатого мужчины в расцвете лет, высоколобого, с зачесанными назад длинными волосами — прической, характерной только для моды древнегреческой знати или философов. Брови были сурово сдвинуты, и взгляд не предвещал бы Джарвису ничего хорошего, будь это сам правитель Карии живьем, а не его статуя.
— Суровый господин! — усмехнулся моряк, жестом указывая греку на поверженную статую.
— Это сам Мавсол, как я думаю. Подожди, я тебе и Артемисию еще покажу!
Лев проворно спустился вниз с лестницы, подошел к древней кладке перибола и поманил Джарвиса:
— Вот она, пышногрудая! Посмотри, какая роскошная женщина была, если только скульптор не польстил из боязни быть укороченным на голову. Хотя, судя по тому, как он отобразил свирепого Мавсола, резец его не был льстив…
Роджер осмотрел лежавшую во прахе царицу — округлолицую, с удивительной прической из идущих волнами ряд за рядом завитков, переходящих наконец в прибранные длинные
Спереди ее украшали перси, во всех смыслах выдающиеся. Явно не эллинская роскошь, классическая древнегреческая скульптура в идеалах женской красоты такого размера не допускала, это был идеал родственных карийцам древних обитательниц Крита, о чем нам поведали уцелевшие фрески минойской культуры, да микенок гомеровских времен.
"Интересно, — мелькнула мысль в голове Роджера Джарвиса, — а мы-то хоть что-нибудь стоящее потомству оставим или нет? Только башни, башни, башни… Не то у нас время, что ли, или народ вконец огрубел?" Все это столь явственно отражалось у него на лице, что грек мигом уразумел его состояние, и подумал про себя: "Что ж, у этого англа душа открывается прекрасному… Я рад за него…"
И еще не одну диковину показал Лев Джарвису, пока события не разлучили их.
Прошло несколько дней. С Родоса прибыла подремонтированная галера с комендантом, турками и лейтенантом великого магистра, после чего пять кораблей, включая каракку Джарвиса, отправились на поиски прячущегося на побережье турецкого принца Зизима.
От Родоса эскадра шла к орденскому островку Шатору близ ликийского побережья, а оттуда маршрут был рассчитан так, чтобы, минуя сильные турецкие (некогда византийские) порты Анталию и Коракесион, называемый турками Алаийе, имея по правому борту христианский Кипр, крейсировать напротив Анамура. Все, вроде бы, было согласовано и предусмотрено, однако задача, конечно, стояла не из легких — разыскать на вражеском берегу изгнанника… Надежды было мало, но иоанниты ответственно делали свое дело, и Зизим это знал.
Тяжело было его положение. Потерпев поражение от Ахмеда, он хотел реванша. Однако его последний союзник, разбитый вместе с ним — караманский владыка Касым-бей — был трезвым политиком и, присоветовав Зизиму опереться на единственную силу, которая еще может противостоять османам — родосских рыцарей, — принес повинную Баязиду, за что милостиво получил право исправлять должность султанского наместника там, где ранее был самодержавным владыкой. Единственное, чем он смог помочь своему бывшему союзнику — это пытался направлять султанских ищеек на ложный след и выделил маленькую лодочку с верным гребцом и запасом провизии на всякий случай. Он же способствовал отправке последних верных Зизиму людей на Родос и в Петрониум.
Много дней и ночей провел мятежный принц на южном берегу Малой Азии, периодически перемещаясь с места на место вместе со своей лодчонкой, стараясь не привлекать ничьего внимания, но это было непросто. "Под маскою овцы таился лев", который так и норовил выпрыгнуть в своем царском величии из простой одежды изгнанника. Сама внешность, описанная современниками, выдавала его.
Зизим был выше среднего роста, среднего телосложения, широкоплеч, но с видным брюшком. Руки его были сильными и нервными. Глаза — несколько раскосые, голова большая, а нос… Нос отчетливо выдавал его происхождение. Льстецы утверждали, что он — римский, но на деле он больше походил на знаменитый "попугайский клюв" его отца Мехмеда, висевший крючком практически до нижней губы, заросшей длинными висячими — типично турецкими — усами.
Он не мог понять, как же так случилось, что, несмотря на всю его воинскую доблесть и прочие достоинства, отцовские сановники предпочли ему Баязида, чьи права на трон довольно легко было опротестовать. Ненавистный старший брат… Книжный червь, переводчик. Какой из него великий падишах, предводитель войск? Или паши и визири нарочно выбрали такого человека, при котором им будет легче и сытнее жить, принеся в жертву своему брюху славу государства?.. Полное горечи письмо брату уже давно лежало у него за пазухой, сжигая огнем его пылкую душу — он хотел передать его при случае, как только судьба поможет ему очутиться у — кто бы мог подумать! — у злейших врагов османов, то есть у рыцарей-иоаннитов.