Схватка
Шрифт:
— Волк… сразу видно, тебе не приходилось голодать! Лучше есть падаль, чем людей, верно? Санкструм знавал разные времена… Все страны знали плохие времена.
Я кивнул и выругался про себя. Дурень. Дитя сытого, пресыщенного века, когда в магазине — двадцать видов одних только сыров, были бы деньги, и это не говоря уже про колбасу, ветчину, сосиски, стейки из аргентинской говядины, да не абы какой, а откормленной строго на кукурузе или пшенице…
Я позволил себе оглянуться — быстро, мельком. Около двадцати молчаливых теней, рассыпавшись неровным полукругом, следовали за нами на почтительном расстоянии, будто волчья стая. Я не различил лиц в
Постамент был окружен ларьками-закусочными. Пахло вареной требухой, кислым пивом, тускло коптили сальные фонари. Люди в моряцких отрепьях сидели у ларьков на опрокинутых бочонках. Тренькала, немилосердно фальшивя, лютня. Несколько пар выделывали пьяные кренделя. Атмосфера нищеты и безысходности плотно въелась в эти ларьки, в грязные лица, в сам воздух, в мерзкую воняющую жратву. Дюжина плечистых матросов в черных шапочках заняла места у крайнего ларька, хлебала пиво из деревянных протекающих кружек. Рожи у матросов были одна другой страшней: язвы, прыщи, фингалы — все там было; каждая рожа была как глобус с подробными рисунками гор, морей, пустынь и впадин. Не приведи Небо встретить таких в темном переулке! Впрочем, а какие еще люди могли тут ошиваться?
— Пиявки под пиво! Жареные с гусиной кровью! — орал какой-то зазывала. — Вкусно! Смачно! Пальчики оближешь!
За пиявками тут далеко не нужно ходить, не дефицит здесь пиявки, ибо мертвые корабли стоят в болотистой низменности, где пиявки образуются сами собой…
— Пиво наилучшее! Из-за моря, из Адоры, контрабанда как есть! — кричал другой зазывала и весело гоготал, как видно, рекламировать контрабанду здесь считалось хорошим тоном.
— А к пиву похлебка с требухой! Ух и хороша!
Молнии сверкали над Оргумином. Если в ближайшие полчаса не пойдет ливень и не начнется шторм — у нас с Атли есть шанс на спасение.
«Пескари» слева, да, вон россыпь янтарных огоньков в два этажа, метров пятьсот отсюда. Но провожатый увлек нас вправо, мы обогнули Древнего и направились к громадам мертвых кораблей неподалеку. «Кораблики с дырками трухлявые» — так обозначил их Шутейник на карте. Нет, там тоже светились огоньки, но было их немного. Там была своя жизнь, по-крысиному тихая, незаметная.
Плиты старого порта были покрыты мусором, в лужах виднелись рыбьи кости, они щелкали и хрустели под ногами. Несмотря на ветер с моря, воздух казался густым, почти ватным.
Страдалец вел нас к громадам мертвых кораблей, что привалились боками к молам старого порта. Вечно на приколе, утонувшие в болотной грязи, в уборе из осоки… Еще дальше справа корабли лежали вповалку на илистой длинной отмели, там же на отмели горели костры, слышалась негромкая музыка. Если нас поведут туда — это будет плохо. Мне желательно — чтобы корабль был поближе к морю… Ну, или хотя бы находился рядом с площадью…
Я заметил как Атли, достав припасенную мокрую тряпицу, начала стирать грим с лица. Сейчас достаточно темно, эту ее процедуру никто не увидит, а если увидит, решит, что просто утирает пот, и перед моими убийцами она предстанет уже дочерью Владыки Степи, что, как минимум, должно их смутить.
Мы приблизились к старым пирсам и пошли по самому крайнему вдоль ряда кораблей с обломанными мачтами, с лохмами парусов. Пахло гнилой водой, осокой, утробно квакали, как всегда перед дождем, лягушки. За кораблями, которым посчастливилось найти стоянку у пирсов, виднелись корпуса совсем старых лоханок, утопших в болотистой грязи, и тянулась эта картина до самой отмели, где кончался собственно порт, и дальше, дальше… По левую руку расстилалось море, и там, метрах в пятидесяти от нас, на некрепкой еще волне болталась рыбацкая шаланда. Рабари, кажется, были пьяны, я слышал выкрики, поминали чью-то мать и Ашара, возглашали здравицы какому-то Торкви, в общем, отрывались по полной. Весла шаланды болтались в уключинах, парус был скатан.
Я оглянулся: Норатор нависал, похожий на гигантский звездолет поколений; мерцали, переливались мириады огоньков.
Моя… уже моя столица! И дело не в чувстве собственности, да нет же! Ответственность — вот что я ощущал за всех тех людей и хоггов в Нораторе и вообще в Санкструме.
Я не должен, я не могу сегодня умереть. Я не сделал еще ничего для страны, управление над которой получил.
Говорят, по ночам в театре, когда оттуда уходят люди, творится чертовщина, и ночевать там не рекомендуется. Так вот мне казалось, что в глубинах мертвых кораблей, давно покинутых экипажами, творилось нечто подобное. Я видел огни — зеленоватые, желтые, колеблющиеся. Они цеплялись за обломанные мачты, подмигивали из квадратных и круглых окошек на надстройках. Но на перекошенных палубах я не видел ни единого человека, хотя люди там, несомненно, были. Но все они прятались. Они знали, что должно сегодня произойти.
Впереди показались вздутые, из старых досок сходни. Вот и моя плаха. Нервный узел внутри рассосался, поскольку ожидание смерти куда хуже собственно смерти. Прибыли.
Страдалец остановился у сходен и поманил нас пальцем. Я оглянулся. Тени загонщиков следовали за нами, закупорив выход с пирса. Мне почудилось, что со стороны «Памятничека махонького…» движутся еще какие-то люди. Угу-у-у…
Мы поднялись на участок палубы посредине корабля. Палуба имела довольно таки серьезный крен на левый бок, но стоять и даже, возможно, бегать по ней не рискуя упасть было можно. За бортом уныло плескало, корабль кряхтел. Шелестела осока под ветром. Рядом оказалась кормовая надстройка, на плоской верхушке которой, как указующий перст, виднелась штуковина, к которой когда-то крепилось рулевое колесо, во всяком случае, именно так это выглядело в фильмах.
Настал момент истины.
Атли громко вздохнула и сбросила шляпу. А потом — таким же быстрым, кошачьим движением, стряхнула на перекошенную палубу свой плащ, возложила руки на клинки.
Страдалец за нашими спинами что-то пробормотал.
Я скинул плащ и нашарил в кармане свисток.
Возле указующего перста на корме возник длинноволосый человек в неброском, даже бедном одеянии — куртке, штанах, без всякого оружия.
В его ладонях, прижатых к груди, бился красный огонек, и он освещал лицо человека, волевое, собранное, с выставленным подбородком. Глаза человека были направлены на меня, тонкие губы шевелились.
Я живо вспомнил брата Горишку.
По мою душу прислали мага. Всего-навсего. Кто-то прознал, что я — крейн, восприимчивость которого к магическим воздействиям — просто невероятна, и решил убить меня наиболее верным способом.
Глава 17-18
Глава семнадцатая
Чернокнижник… Я мог бы это предполагать… Да собственно, и предполагал. Мои враги слишком серьезны, чтобы нанимать простых курокрадов для моего устранения.