Схватка

Буртынский Александр Семёнович

— Я, товарищ старший лейтенант. — Часовой вышел из-за темневшей у сарая взводной полуторки.

— Ребята вернулись? — Андрей посмотрел на часы, светящиеся стрелки показывали одиннадцать.

— Все дома.

— Как дела?

— Тихо. Толька холодна. Чичас меня сменит, греться будем… Товарищ лейтенант!

— Да?

— Дома письмо получил. Все же три года не был… Все же охота повидать. Долго тут будем сторожить?..

«Вот и этот. Всем хочется домой».

— Недолго, Мурзаев. — Андрей невольно улыбнулся и умолк, снова вслушиваясь в тишину, будто ждал чего-то,

не мог понять, что с ним творится. Беспричинная радость вдруг наперекор всему заполонила его, и он ощутил в себе растущую волну нежности. — После выборов отпущу в первую очередь. Тебе ведь служить еще.

«А что, если увезти ее? Когда отпустят… Куда глаза глядят. Руки-ноги есть, устроимся».

— Большой спасибо! Служу Советскому Союзу.

— Ладно, ты тут будь повнимательней.

— Есть, внимательней.

* * *

— Что думаете делать? — спросил Юра, выслушав лейтенанта.

В призрачном свете луны, сквозившем в мерзлое окно, лицо его, поднятое над подушкой, казалось хмуро-настороженным.

Пошарив возле койки, Андрей осторожно поставил на табурет котелок с недоеденной перловкой. От холодной, чуть сдобренной подсолнечным маслом каши во рту оставалась горечь…

— Отдам листовку Довбне, это его компетенция.

— А с этим? Ведь то, что он вам говорил… За такие разговорчики, знаете…

Ах, вот он о чем.

— А еще завклубом! Контра. Такие-то листовки и пишут.

— Те, кто пишут, помалкивают, а он — просто болтун, путаник. И притом провинциальный какой-то. Искатель истины…

Скрипнул топчан, Юра, кажется, даже привстал, озадаченный.

— Что ж вы, так и оставите?

— Нет, пойду доносить. В письменной форме. Мол, такой-сякой в таком-то часу сказал то-то. Болтун, спьяну да сглупу…

Он просто умилял Андрея, помощничек, своей бескомпромиссностью. Видал он таких ребят, правильных школяров. Да и сам когда-то, на одном из бурных групповых собраний, где, бывало, рубили с плеча, разбирая персональные дела, метнул однажды камешек в общую кучу… Потом, когда схлынули страсти, слегка даже затошнило от собственной прыти.

Отец, с которым поделился своей докукой, помнится, сказал невесело: «Жизнь, брат, не торная дорожка, и мы не паровозы на рельсах, как твоим дружкам представляется. Вот побьет их на ухабах, тогда поумнеют. А ты иди всегда прямо, да не забывай главного дорожного знака: осторожно — человек! Он, человек, все вынесет, только бы душа осталась в целости. Даст трещину — не склеишь».

Слушая отца, Андрей невольно подумал о матери, так и не пережившей мужниной неверности; тот вернулся в семью, когда ее уже не было. Вот и стали жить двое мужиков под одной крышей. Странно, взрослел Андрей, а так и не смог ожесточиться, словно догадываясь, что тайные глубины чувств — область темная, не поддающаяся логике: ведь переживал отец ужасно… Но все чаще задумывался, что же истинно — сердце или рассудок, отчего они так противоречивы и что человеку нужно, чтобы не было в его жизни этой сумятицы, а все было едино, светло и ясно.

Осторожно — человек!

Война, при всей ее жестокости, удивительно прояснила мир. В разведке, в бою этот

знак снимался. Здесь свои — там враг, и этим все сказано: не ты его, так он тебя. Но с людьми, с товарищами… Хотя, говоря честно, он не мог себе представить Степана своим товарищем, с которым сидишь за одной партой, идешь в одном строю. И все-таки, все-таки… В нынешней сложной обстановке легко одним словом решить судьбу человека. Все равно что с перепугу нажать на гашетку, не разобравшись, кто впереди. Нажмешь — не вернешь.

— Спишь, сержант?

— Да.

Похоже, это была первая его размолвка с Юрочкой. И спорить с ним было бесполезно. Придет время, жизнь научит.

— Появится Довбня, я с ним посоветуюсь… если можно.

Ну что ж, по крайней мере честно, и не стоит обижаться, сержант действует по своему разумению… А вдруг — прав? Ясно прозвучал в ушах Степкин «сочувственный», с подковыркой вопрос: «Что, расстроен, лейтенант… бумажкой выборной?» Откуда ему знать, что «выборная»? Мысль завертелась на одном месте, точно заевшая пластинка. Он лихорадочно вспоминал подробности, стараясь зацепиться за самую важную, сообразить: «Там, в комнате, мог он заглянуть в бумагу, пока я разбирал каракули? Когда он спросил? До или после — на улице, после разговора с Политкиным? Кажется, после. Но откуда этот притворный тон? Нервы сдали? Однако, разыгралась к ночи фантазия. Председательский питомец — автор листовок? Чушь собачья!..»

— Товарищ лейтенант!

— Спи. Поступишь, как велит совесть.

— А может, вы из-за нее?

— Не понял…

— Ну… как бы это сказать… Ложная деликатность по отношению к сопернику. Все же знают, они жених и невеста. Я-то вас понимаю.

Копнул все же, копнул он его, Юрочка, расставил точки.

— Что ты городишь?

— Я же вижу. Стоит ей появиться, вы прямо в лице меняетесь.

— Учту. Спокойной ночи.

— Мне еще пост сменить. Лишний раз проинструктирую. Насчет бдительности.

— Вот и славно.

— А вообще-то, надо бы вам подумать, прежде чем делать шаг.

— Какой еще шаг? Ты трезвый?

— В том-то и дело. Жениться бы на своей. — Наверное, он почувствовал перебор, понял свою бестактность, торопливо добавил: — Все-таки разное воспитание. Как еще обернется жизнь? Демобилизация, учеба, нужен друг. А она барышня, что там ни говори… из мещан.

— Все?

— Часы оставьте на табуретке.

— Они всегда на табуретке.

Но уснуть он еще долго не мог, и последняя мысль, расплывшаяся в сонном тумане, была на диво трезвой: скоро выборы — и прощай Ракитяны. И Стефка со своим женихом. Домой пора, домой. Жаль, дома нет…

* * *

В крохотной прихожей участкового Довбни, где сидела старенькая, в плисовом платьице, машинистка, Андрей проторчал не меньше получаса, прислушиваясь к бурлящему за дверьми голосу Довбни, нет-нет и вздымавшемуся до высоких нот.

— Кому это он проповедь читает?

Старушка — как оказалось, бывшая учительница на пенсии, по доброй воле помогавшая Довбне, — обронила, хихикнув:

— Попу.

И тут же объяснила: поп из Львова, по какому делу, ей неизвестно.