Схватка
Шрифт:
— Трио баянистов! Лауреаты конкурсов… артисты областной государственной филармонии братья Свиристеевы. П-папрросим! — И захлопал в ладоши.
Зал жиденько поддержал.
Со сцены гремело попурри из кинофильмов, потом пела женщина в белом — о безымянной высоте и «Очи черные» — под те же баяны, а Юрий сидел как на угольях и думал, как ему быть с директором. И еще он подумал о том, что Ивану Петровичу, конечно, уже передано о его стычке с профессором, разумеется, в соответствующем виде. И настроение вконец испортилось. Уступить место директору сейчас, да еще на
Угораздило его садиться в партере. Семена бы сюда. И поглядеть сверху, как бы он выкручивался.
Аплодисменты подкинули его в кресле, он встал, протискиваясь к выходу, наступил соседке на ногу. Жене директора!
— Простите!
— Пожалуйста.
Но тут его качнуло в сторону — зацепился карманом за ручку кресла, и жена директора рассердилась:
— Только не садитесь мне на колени.
— Я же не нарочно.
— Надеюсь!
Весь в поту, он кое-как пристроился возле Петра, в проходе, у стены, но директор почему-то не пошел занимать освободившееся место.
В зале зашелестело, как в саду перед грозой.
Снова поднялся занавес. За столом, около ведущего вечер, стриженого старичка, сгрудились молодые ребята с бородами. Старичок представлял их по очереди, потом сделал короткое вступление, на сцену посыпались записки, их передавала из первого ряда какая-то девушка в обтерханных джинсах. Старичок, поймав очередную записку, подносил ее к самым очкам, сбоку в нее независимо заглядывали бороды. Одна из них замаячила на кафедре и, улыбаясь, стонущим голосом стала читать про родные поля. Что именно происходило с полями, Юрий так и не понял.
Но вот над кафедрой вырос парень в черном свитере, поджарый, светловолосый, с асимметричным лицом. И сразу упала тишина. Звонкий тревожный голос. Слова, летящие, точно искры в сухую траву, — казалось, вот-вот земля вспыхнет, займется со всех сторон. И в этом воображаемом, все более сгущавшемся чаду, вызванный к жизни пронзительным голосом, рисовался мрачный кортеж: молодые крестьянские парни в солдатской форме, небрежно несущие на плечах алый гроб с поверженным кумиром, словно с обычным мертвецом. Казалось, он вот-вот воскреснет, взбунтовавшись против простодушной непочтительности конвоя, и все исчезнет — зал, люди, эти простые парни с изумленно выпученными глазами, — все в порошок, в пепел!
В зале шумели, кричали. Свист перешибал аплодисменты.
…Народ повалил к выходу. В спертый воздух зала, остужая щеки, пролились сыроватые запахи парка. Ломались в глазах огни фонарей. Юрий оглянулся. Рыжий чуб Семена, мелькнув невдалеке, уплыл в сторону.
— Петь, где ты?
— Здесь! — отозвалась Вилька из толчеи.
Некоторое время, сжатые толпой, они шли рядом с директорской четой и профессором. Лицо женщины было строгое, бледное. Директор остановился, поправляя на ней шарфик, прогудел:
— Тебя хоть не бери. Опять ночь промаешься. Как голова?
— В порядке голова…
— Да, — сказал Иван Петрович не то
Профессор кивнул неопределенно.
— Талант, — сказала жена директора, зябко поежившись, — но… не знаю, с каким-то дурным привкусом. Эпатация…
Профессор опять кивнул, помалкивая.
И оттого ли, что он со всем соглашался, видимо не вникая в разговор, а может быть, оттого, что эта осторожная покладистость по странной, неосознанной ассоциации связалась с угрожающим духом умершего кумира и тем противным чувством беспомощности, которое при этом внезапно всплыло в душе, напомнив об унизительном споре в лаборатории, Юрий вдруг почувствовал нарастающее раздражение.
— А что такое талант? — спросил он вдруг неизвестно кого: Петр с Вилькой давно отстали. — Эмоция? Накал страсти, воплощенный в образ? А у меня такое ощущение, что все эти эмоции рождены страхом. Да, я так воспринял! — упрямо добавил он, почему-то глядя на профессора и чувствуя, что выглядит ужасно глупо. — Ну и пусть его трясет, автора. Почему он должен заражать своим страхом других? Право таланта? Да, профессор?
Викентий Викентьевич дернул головой, точно его боднули. На губах все еще теплилась рассеянная улыбка.
— В чем-то вы правы, — кивнула жена директора.
— Длинная тема, — сухо сказал Иван Петрович, — а нам уже сворачивать. Можете продолжить ее дома. Хорошо бы с людьми, которые повидали жизнь.
Он остался стоять, тупо глядя им вслед. Если б кто треснул его сейчас по физиономии, сказал бы, наверное, спасибо.
Он увидел замаячившие впереди знакомые фигуры и зашагал, торопясь. Ему нужно было выговориться. Сейчас же. Как наглотавшемуся болотной мути — искусственное дыхание. И он заговорил, сбивчиво, горячо передавая суть спора. Петр слушал молча, Вилька крепко поглаживала его руку.
— Успокойся. Чепуха какая… Успокойся.
— А вообще, правильно, — заметил Петр, — сказал, что думал, по-мужски.
— Ты-то уж помолчи, — обронила Вилька.
Петр надулся.
— Но я согласен и поэтому…
— Должен высказаться? Но если не все поняли глубину твоих высказываний, можешь повторить еще раз.
Петр засопел:
— Я, Виль, при тебе как-то глупею.
— Мне трудно определить, — засмеялась Вилька, — я не знаю, каков ты без меня.
Что-то вдруг произошло. Петр исчез, растворился в темноте, среди прохожих. Юрий хотел было окликнуть его, но Вилька охнула, повиснув на нем.
— Каблук… подвернулся… Правда. Кажется, растяжение.
В свете фонаря белел ее курносый профиль со смешливо прикушенной губой. Так они и пошли. Вилька хромала, держась за него.
— В чем дело? — спросил он. Вопрос прозвучал до отвращения наивно, все это ему начинало не нравиться. — Я был не прав? Из-за чего сыр-бор?
— Прав, прав.
— Зачем же оскорблять человека?
— Ты всегда прав. Даже когда не прав, — И простонала: — Иди медленней.
Видно, понял — нескладно получилось. У подъезда она запрокинула голову, вглядываясь в темные окна.