Схватка
Шрифт:
— Что же ты молчишь? — прошептала она. — Сердце как воробышек. Совсем глупый.
Он сказал, что пришло на язык:
— Вот заглянет хозяйка.
— Ну и пусть. Не заглянет…
— Я, наверное, люблю. А ты?
Она улыбнулась, ответив сонным движением ресниц:
— Спать хочется.
Она была рядом, своя и чужая. Равнодушно посапывала, уткнувшись ему в бок.
Неужто так и бывает, если любишь? Его печалила и сердила эта оголенная простота: «Спать хочется». Но рассуждать
— Пора нам…
— Не хочется, ты такой теплый. — Она приподнялась на локте и, словно извиняясь, зевнула, похлопывая себя ладошкой по губам.
— Пора, — повторил он. — Развезет дорогу — засядем. А у меня завтра дел по горло…
— Ну что ж, пора так пора. Тебе видней. — И, торопливо пошарив вокруг, стала натягивать туфли. — Думаешь, у тебя одного дела?!
Машина тонула в разошедшемся дожде. Фары выхватывали из темноты куски размытого большака, обрывавшегося в нескольких метрах пропастью. Глина хлестала в радиатор, по стеклу стекали мутные волны.
Несколько раз машину резко заносило, и баранка вертелась как шальная. Еще мгновение — «Москвич» перевернется и полетит невесть куда.
С того момента, как они выехали — хозяйка, сунув на прощание банку с медом, троекратно расцеловалась с гостьей, — Шурочка не проронила ни слова. Рот у нее был плотно сжат, брови сомкнуты, глаза в синих подкружьях казались огромными.
Он был подавлен ее молчанием, терялся в догадках, подсознательно чувствуя, что она так же далека от него, как и прежде. Он верил и не верил. Все в ней было пугающе-неуловимо: скользящая усмешка, движение бровей — не знаешь, что ждать, добра или худа. И на душе было то горько, то отчаянно-весело… Ночная зыбкая чернота плыла за стеклом и стекала кривыми ручьями. Он пытался подавить в себе растущую тревогу. Потом вспомнил о кульке с конфетами, открыл ящик, достал шоколадку.
— Не надо, пусть Наташке… Опять с соседкой, тоже — мать…
«Стало быть, жалеешь о поездке». Но уточнять уже не решался.
— Ну, немножко…
Она послушно откусила, не отрывая глаз от стекла с неутомимо бегавшими «дворниками».
— Знаешь, сестричка, — сказал он почти весело, но со спазмой в горле (сказал о себе зачем-то в третьем лице), — не поверит тебе мужчина. Ни на грош.
— Я знаю.
— Почему? Скажи.
— Сам скажи.
— Нет, ты, потом я.
— Очень просто. Потому что я так… сразу…
— Без чувства?
— Для тебя это важно? — Показалось, что в сизой глубине ее глаз текучей искоркой мелькнул смешок и тотчас погас. — А, Юрочка? Шеф?
Он сжал в кармане кулак, ногти впились в ладонь. Сказал наперекор себе:
— Нет, не важно. Чепуха все.
— Вот именно. Ни к чему.
«Как же ни к чему? К чему! Ведь я люблю тебя!»
«Москвич» тряхнуло,
Стало темно и тихо.
Снова нажав стартер, она облегченно вздохнула и откинулась на сиденье.
Шумел дождь. Тихонько ворковал «Москвич», точно набираясь сил. Глаза у Шурочки были закрыты, на щеках лежали косые тени от ресниц.
Помолчали. Знала бы, как ему дается молчание.
— Что же ты?..
— Я просто устала, Юрок. — И головой коснулась его плеча. У него защипало в горле, и само собой хрипловато вырвалось:
— Спасибо…
— Ты такой эмоциональный, оказывается. Даже боязно.
— Разве не сожжены мосты?
— Не знаю. Все так сложно. Не будем сейчас об этом.
«Вот как? Не будем… Когда все уже было, ведь не приснилось же!»
Она тряхнула головой, пальцы привычно сжали руль, и вся она напряженно застыла, точно слилась с рванувшим «Москвичом».
— Думаешь, легко? Туда вела машину. Потом выпивка. С тобой… И теперь дорога, все время на нервах. И тебе отвечай. Вот попробуешь когда-нибудь сам, узнаешь.
— Прости…
— Ну, ерунда…
Машина, дрогнув, снова остановилась.
— Надо посмотреть дорогу.
— В босоножках? Сиди уж.
Он вылез наружу. Ноги утонули в холодной жиже. Через минуту он вымок до нитки. Ручей размыл большак, песчаник просел, обнажая камни.
— Надо тебе самой посмотреть, — сказал он, возвращаясь. — Давай понесу.
— И даже! А выдержишь?
— Ха, я немножко спортсмен.
Когда они проскочили опасное место и под колесами зашуршал асфальт, он вдруг с каким-то паническим чувством, словно боясь, что вот сейчас они распрощаются и снова станут чужими, сказал, запинаясь:
— Давай договоримся. Если вдруг что-нибудь… Ну, всякое может быть… если дружбе конец, сказать об этом прямо. Это звучит наивно? Да?
— Нет, почему же…
Из дождя и тумана выплыли городские огни. Когда у одного из перекрестков засияла знакомая реклама, он понял, что почти дома.
— Куда это ты? Ведь гараж в той стороне? — показал рукой.
— Там. Но тебя же надо отвезти…
— Заворачивай! Помогу машину поставить… И помыть.
— Что ж, и на том спасибо.
«Москвич» плавно развернулся.
До полудня он валялся в постели, чувствуя озноб, вчерашняя вылазка под дождем давала себя знать. В горле слегка першило, вот уж совсем некстати. Сняв с полки первую попавшуюся под руку книгу, уткнулся в нее и стал читать, не вникая в смысл, чутко прислушиваясь к малейшему шуму на лестнице: а вдруг Шурочка? Могло же быть такое. Что бы ей заглянуть на чашку чая…
И снова тишина. Семен час назад умчался, видно, в гостиницу к профессору: всполошились-таки, а Петр исчез неизвестно куда.