Сибирь, Сибирь...
Шрифт:
Для нашего утешения можно предполагать, что до человека Байкала в совершенных его формах не было. Он лишь подготовлялся, постепенно образуясь, наполняясь и оживляясь, окрываясь и окрашаясь берегами. Его образование не прекратилось и поныне. Он то и дело ворочается, устраиваясь удобней, иногда, как это было в самом начале 1862 года или в 1959 году во время сильнейших землетрясений, довольно опасно для человека; он растет: на два сантиметра в год, как в Мировом океане, расходятся его берега; подозревают, что, не довольствуясь судьбой, он в океаны и метит.
Любопытно еще одно: ступив в Сибирь и ходом двинувшись на восток, русские проскочили Байкал. К океану они вышли, судя по всему, раньше, чем к внутреннему «славному морю». Одним из первых (считается, что первым, но есть глухие сведения о предшественниках) испил байкальской водицы пятидесятник Курбат Иванов, успевший до того, как перевалил он в 1643 году водораздел от верховьев Лены, положить на Крайнем Севере на карту Лену, Колыму и «прочьи собачьи реки». Тобольского казака Курбатку Иванова как-то не по чину называть отцом сибирской картографии, но что делать, коль из песни запева не выкинуть. И Байкал свои первые очертания получил под его рукой. «Роспись против чертежу от Куты реки вверх по Лене и до вершины и сторонним рекам, которые впали в Лену реку и сколько от реки до реки судового ходу и пашенным местам и распроссные речи тунгусского князца Можеулка про брацких людей и про тунгусских и про Ламу и про иные реки» — так называет этот труд, который по завершении похода был отправлен пятидесятником якутскому стольнику Головину и которой ныне требует некоторых разъяснений.
Свои «распроссные речи» Курбат Иванов вел в верховьях Лены с эвенкийским князцом Можеулкой, а у эвенков Байкал назывался Ламой. Переправившись на остров Ольхон, отряд русских встретил там «брацких» — бурят, у которых со своим подворотом языка Байкал имел собственное имя. Но первоначально услышанное название показалось Курбату Иванову подлинней, под ним он и указал Байкал в своем описании и чертеже. Так до конца XVIII столетия и жил Байкал то под своим именем, то под именем Ламы, то Далая, указывающих на святость воды, пока окончательно и по праву не установилось одно.
Откуда, с какой стороны, от какого народа пришло это название, спорят до сих пор. Похожие звучания, означающие большую, богатую воду, есть в якутском, бурятском языках, есть оно, оказывается, и в арабском, а поискать — сыщутся и дальше, словно в каждом большом и малом речении приготовлен был для Байкала, как для будущего спасителя, единый зов. У китайцев Бэй-Хай — северное море. Ученые склоняются к якутскому варианту: якуты до исхода на Север жили подле Байкала, в их языке и сейчас сохраняется «байгъал» — море. Вероятно, у них и переняли это слово буряты. Но не переняли ли, в свою очередь, древние якуты его у кого-то, кто жил до них, у тех же курыкан, у народа тюркского происхождения, оставившего следы своего обитания на Байкале еще во времена позднего неолита? Или у кого-то еще? Николай Спафарий, русский посланник в Китай, побывавший на Байкале в 1675 году, записывает: «…А иноземцы все, и мунгальцы и тунгусы и иные, называют все Байкальское море своим языком Далай, се есть море… И имя того Байкала видется что не русское, его тем именем (назвали) по имени иноземца, который жил в тех местах».
Одно наверняка донеслось из далекого прошлого: каждый народ, находивший приют на берегах Байкала, почитал его воду святой и наделял его самого богоносной властью. У бурят святыни, которым они продолжают смутно поклоняться, разбросаны почти по всему побережью, особенно много их на острове Ольхон. Едва ли не каждая крупная гора или скала там — место общения с бурханом, главным духом Байкала. Это не мешает, правда, нынешним бурятам из своего священного острова устраивать огромную мусорную свалку, а жертвенное брызганье на почитаемые камни «огненной» водой превращать в пьянство, в наше время это, к несчастью, повелось не у одних бурят, они в сем обычае — равные среди равных, походя и бессмысленно творящих надругательство над родной землей, древние праздники и поверья приспособивших для поклонения иным богам…
Пользоваться прошлым во имя внушения или даже сравнения — обычно занятие бессмысленное и бесполезное, и не для урока, а только из любопытства послушаем свидетельства того, как наши предки относились к Байкалу.
Европеец Избрант Идес в «Записках о русском посольстве в Китай (1692-1695)»:
«Следует заметить, что, когда я, покинув монастырь св. Николая, расположенный при устье Ангары, выехал на озеро, многие люди с большим жаром предупреждали и просили меня, чтобы я, когда выйду в это свирепое море, называл бы его не озером, а далаем, или морем. При этом они прибавили, что уже многие знатные люди, отправлявшиеся на Байкал и называвшие его озером, то есть стоячей водой, вскоре становились жертвами сильных бурь и попадали в смертельную опасность».
Исследователь Байкала Б. И. Дыбовский (год 1868-й):
«Байкал, называемый туземцами „святым морем“, полон дивного обаяния; что-то таинственное, легендарное и какой-то необъяснимый страх связывались у всех с представлением об этом озере. Всякий раз, когда мы собирались отправиться на озеро, нам пророчили неминуемое несчастье».
Поверия, как и предания, живучи; попробуйте, попав в байкальский шторм, смеяться над местными рассказами о всемогущих духах моря, которые словно бы и выпускают, как из рукава, шквал за шквалом, сокрушительные порывы один другого яростней и опасней. Если вы способны в такой момент над этим смеяться — честь и хвала вам, способным на все.
Предания, кстати, связывают остров Ольхон с именем Чингисхана: здесь якобы и обрел он вечный покой. Это тот случай, когда к преданию предпочитаешь относиться с сомнением, зная, сколько в Азии углов, претендующих на прах великого завоевателя. Но и сомневаясь, хочется предположить: если был у владыки многих земель вкус да была последняя воля — отчего бы и не Ольхон?! Коль выбирать для вечного пристанища вечное величие, коль присматривать себе место рядом с богами — что еще и искать?! Стоит выйти на северной оконечности острова к скале Саган-Хушун да повести с обрыва глазами вокруг на все четыре стороны, почувствовать себя одновременно среди стихий неба, воды и земли, ощутить лицом разрыв воздуха, как при быстром движении, услышать то могучий, то прибаюкивающий плеск волн, увидеть рядом, что не меркнет древность в камне и что всходит она здесь исчезнувшими повсюду растениями из земли, стоит поддаться настроению и понять, что нет под этой бездной деления на дни и недели, на приходящие и уходящие жизни, на события и результаты, а есть только бесконечное всеохватное течение, устраивающее смотры, на которые одно и то же, окунаясь то в свет, то в тьму, является бессчетно… Стоит побывать здесь, и кем бы ты ни был, — ты пленник…
Открытие Байкала, вернее, его явление не произвело на русских первопроходцев особого впечатления. Никаких свидетельств личного характера они о нем не оставили: все больше о рудах, о соболях да обидах… Или надивились великострадники XVII века за глаза, или не принято было в то время письменно выражать свои чувства. Но людей художественного склада, едва пришла их пора, Байкал не мог не ошеломить. При этом надо иметь в виду, что три века назад для живописных описаний, для полукрасок, и полутонов русский язык был малоповоротлив, и там, где должна бы явиться яркая картина, нередко раздавалось кряхтение. Но и об этом мы можем судить лишь со своей колокольни; вполне допустимо, что, не обставленное подпорками определений и уточнений, слово обладало тогда более широкой выразительностью, чем теперь, и читатель чувствовал его наклон, как мы продолжаем интуитивно слышать его в устной речи.
Самый первый гимн Байкалу пропел протопоп Аввакум, неистовый вождь церковного раскола. Возвращаясь летом 1662 года из даурской ссылки, он описывает: «Около ево горы высокие, утесы каменные и зело высоки — двадцеть тысящ верст и больщи волочился, а не видал таких нигде. Наверху их полатки и повалуши, врата и столпы, ограда каменная и дворы — все богоделанно. Лук на них растет и чеснок, — больши романовского луковицы, и слаток зело. Там же ростут и конопли богорасленныя, а во дворах травы красныя — и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей по морю, яко снег плавают. Рыба в нем — осетры и таймени, стерледи и омули, и сиги и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы и зайцы великия в нем: во океане-море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем: осетры и таймени жирны гораздо — нельзя жарить на сковороде: жир все будет. А все то у Христа тово, света, наделано для человека, чтоб, успокояся, хвалу Богу воздавал».