Сибирь
Шрифт:
Живем хоть не очень сытно и не в хоромах, конечно, а весело. На Знаменской наша квартира, дом тридцать девять. И вход, само собой разумеется, — улыбнулась Маша, — не с парадного крыльца, а чуть подальше, в подвальный этаж.
— Ну, а что же не прийти? Приду! Отпрошусь у фельдфебеля, отпустит. Он у нас жалостливый. Раненый и контуженный тоже, вроде меня. А вам, девчата, спасибо. Не побрезговали серой скотиной. Солдатню-то нонче не сильно почитают. Поприелось ура-то кричать…
Лука очень был доволен приглашением девушек, чуток даже раскраснелся, похорошел сразу, ходил
— А товарищи-то у тебя есть среди солдат? — продолжала интересоваться Катя, бросая на Машу одобрительные взгляды.
— Да как сказать, сестрица, — почему-то испытывая затруднения с ответом на Катин вопрос, замялся Лука. — Вроде бы есть, а можно сказать, и нету.
— Отчего же так?
— Побаиваются друг дружку солдаты. Одним словом, слежка, догляд. Иной бы открыл душу, а потом думает: уж лучше переживу внутрях, еще на подставного наскочишь.
— Вот оно что! — догадалась Катя. — Не очень, видать, доверяет вам начальство.
— Да ведь, сестрица, и начальству посочувствуешь.
Наша часть и почту охраняет, и телеграф, и банки, и военные склады с оружием и амуницией. В одном месте прорвет — пошла писать губерния… Чо тогда делать-то? Разве удержишь?
— Да уж это правда, Лука! А только "у тебя-то с какой стати за начальство голова болит? — с прорвавшимся вызовом в голосе сказала Катя.
— А по мне, сестрица, пусть все горит огнем! Наелся я солдатской жизни по горло. Сыт во как! — Лука резанул себя ребром ладони поперек шеи.
— Ну и приходи, Лука, к нам. Через недельку мы вернемся в город. Запомни-ка адрес-то. — Маша снова повторила свой адрес, а Лука сосредоточился, пошевелил пальцами обеих рук, твердо сказал:
— Ну, теперича ни за что из головы не выколотишь.
До самой смертушки!
Удовлетворенные тем, что договор состоялся, девушки и Лука посмотрели друг на друга с усмешками, с блеском в глазах, с легким смущением, которое порой сопровождает расположение и надежды на будущее.
— Хочу спросить тебя, Лука: ехать нам с тобой в Семилужки или приотстать? Боюсь я этого Карпухина. Может, дед-то не зря им стращает? Маша смотрела солдату в лицо.
— И меня что-то страх одолевает. Ей-богу, Лука! — И Катя воззрилась на солдата, ждала от него совета, от старшего, более опытного человека в житейских делах.
— Да уж переживал я за вас, девчата, — понизив голос до шепота, сказал Лука, — что Карпухин, что энтот связчик его — не ровня вам, как бы потеху какуюнибудь не сотворили. С них взятки гладки. А только куда вам деться-то?
— К тетке мы уйдем. На выселок. А слезем версты за три до Семилужков, помнишь, у моста свороток? — сказала Маша.
Лука одобрил намерение девушек, заверил, что не выдаст их Карпухину ни в коем разе.
Только они кончили разговор, вошел старик.
— Поехали! Мои рысаки землю роют, удержу нет, — пошутил он.
Подоспел и хозяин. Маша с Катей расплатились серебрушками за кипяток и обогрев. Лука со стариком отделались "спасибо". За них платила казна. Платила сразу и за корм лошадям, и за услуги сопровождающим почту.
Едва выехали за деревню, старик начал рассказывать
Катя и Маша прижались друг к другу, тянули полы полушубков, прикрывая колени. Но это уже не помогало. К вечеру стало подмораживать. Небо подернулось синевой. Блеснуло сквозь запушенные снегом леса закатное солнце. Кате показалось, что где-то вдали начался пожар и его отблеск падает кровавыми пятнами на эту дорогу, и без того уже обагренную кровью людей. "Ну, пусть горит ярче, пусть горит сильнее, может быть, на выжженном месте хоть другая жизнь начнется", — мелькнуло в голове Кати. Но далекий пожар погас так же стремительно и тихо, как и возник. Наступали сумерки.
— У своротка на выселок остановись, дед, — сказал Лука.
Девушки вылезли из кошевы, попрощались с Лукой, поблагодарили ямщика.
— Ой, девки стреляные. У Карпухина на этих мозгов не хватит, — чуть отъехав от Кати и Маши, сказал старик.
И страшно и увлекательно было в лесу, на неторном проселке вечером. Катя шагала вслед за Машей, временами забывая: не то явь перед ней, не то сон или какое-то видение, выхваченное из тайников памяти.
Изредка на выставках живописи в Петрограде ей доводилось видеть такие вещи: раз посмотришь — и запомнишь навсегда. Порой они всплывали в сознании без особых усилий, живо, ярко, во всей своей цветовой неотразимости. Может быть, и теперь это была работа памяти?
Нет, приходилось производить усилия: двигать ногами, размахивать рукой, прислушиваться к тишине, которая не просто существовала, была, а захватывала тебя в полон, обкладывала незримой стеной, сквозь которую пробивалось лишь одно: скрип снега под пимами.
Небо вызвездилось, неохватно изогнулось над примолкшим лесом, опустило свои расцвеченные края, похожие на шатры, в посеребренную чащу. Месяц выплыл из-за холма, встал на дыбки и сиял весело, с молодым задором. Катя окинула взглядом Машу и не узнала ее. Охваченная куржаком с ног до головы, она походила сейчас на елочку, которая вот вдруг сошла с обочины и зашагала по санному следу, увлекая и ее, Катю, за собой. Катя впервые в жизни оказалась в зимнем лесу в вечернюю пору и примолкла, пораженная нерукотворным волшебством природы.
Долго ли, коротко ли шли они до выселка, Катя не могла как-то определить. Судя по тому, что ноги под коленями стали подламываться, а легкие и теплые Дунины пимы отяжелели, Катя сообразила, что идут они давненько.
— Теперь, Катюш, близко. Сейчас лог перейдем, и хутора — вот они, сказала Маша, полуобернувшись.
— Маш, ты вся в серебре с позолотой. И ресницы даже светятся! воскликнула Катя.
— А ты сама-то! Как снегурочка ич сказки. Морозит, Катюш!
— А серые волки есть здесь?