Сибирь
Шрифт:
— И поверь мне, Анисыошка, сделают как говорят, и взыскивать будет не с кого. С народом шутки плохие.
— Ой, плохие шутки с народом! Уж коли захочет — поставит на своем, согласилась Анисыошка и заторопилась домой. — Ну, тетка Степанида, я побежала. Прощевай до вечера. Кинуть сенца корове и овцам не забудь…
— Помню, Анисьюшка, помню.
Когда шаги Анисыошки смолкли, Катя подала голос:
— Доброе утро, Степанида Семеновна!
— О, да ты проснулась, голубушка?! Небось Анисья разбудила. Громогласная она. Привыкла кричать со своим мужем. Искалеченный он.
— Катей зовут меня. А спалось мне хорошо, Степанида Семеновна.
— Ну раз так, вставай. Я сейчас только на крыльцо выйду, посмотрю, не бродит ли кто поблизости. Погода-то хоть и не к тому, а все-таки…
Однако Степанида Семеновна не успела выйти: в сенях послышался топот, и, широко распахнув дверь, в избу вбежала запыхавшаяся Анисыошка.
— Тетка Степаппда, ты послушай, чо деется на белом свете! — торопливо заговорила женщина. — Та молоденькая-то сбежала из скотной избы урядника. Ищут ее Феофан со старостой по всему селу. Сказывают, лпхоимка-то толстая, которая на сходе распиналась, велела землю взрыть, а беженку найти…
— Ну и слава богу, Аписыошка, что девица сбежала. Ни в чем она не виновата. — Степанида Семеновна повернулась к иконам, перекрестилась.
— Пошли ей, царица небесная, удачи, — громко подхватила Анисьюшка и, вытянув шею, замахала трехперстием, стараясь не отставать от старухи.
— А сказывают, нет ли, Анисьюшка, как она побег свой учинила? спросила старуха, встав под полатями и рассчитывая, что Катя услышит весь разговор.
— Как же, тетка Степанида, сказывают! И прямо чудеса какие-то! Рано утром Феофан будто понес ей еду.
Открыл замок, входит в избу, а в ней — никого. Он к окну — окно целое. Он на печь — там пусто. Он в подполье — и там никого. Стал он потолок простукивать — все плахи на месте. Побежал на улицу: окно как было с осени забито, так и стоит. Следов — никаких. Снегу надуло вокруг на два аршина. Сгинула — и все! Феофанто, сказывают, бормочет: "Оборотка эта девка! Ей-богу, оборотка! Через трубу ушла!"
Степанида Семеновна покачала головой, с укором сказала:
— Оборотка… Дурень Феофан. А ей, может, сам господь бог помогал. Тогда как?
— Вот то-то и оно, тетка Степанида, — согласилась женщина и, сожалея, что ей нужно торопиться на молотьбу, скрылась за дверью.
— Слышала, дочка, как тебя урядник-то малюет? — с усмешкой спросила старуха. — Ах негодяй, ах казнокрад!..
— Слышала! — весело сказала Катя и спустилась с полатей.
— А все ж поберегись, дочка. Все они сейчас обшарят: и дома, и овины, и бани. Знают ведь: в такую- погоду из села ходу нету…
— А к вам придут?
— Могут. А ты не бойся. Поешь сейчас — и снова на полати. От печки заслоню тебя мешком с шерстью, а с этого краю сама лягу. Только не прослушать бы их в воротах, хоть и скрипят они у нас — за версту слышно.
Катя сбегала на улицу, вернулась, вздрагивая:
— Ну и метет! Сильнее, чем ночью!
Она умылась над лоханью, подсела к столу. Старуха придвинула глиняную кружку с молоком, клинообразный ломоть ржаного хлеба и себе взяла такую же кружку, такой же кусок хлеба. Только в ее кружке была вода. Кате стало стыдно перед старухой. "Себе отказывает, последнее мне отдает", мелькнуло в голове.
— Много вы мне налили, Степанида Семеновна.
Дайте, отолью вам, — предложила она, берясь за свою кружку.
— Молоко, дочка, есть. День у меня сегодня постный, — успокоила старуха Катю и принялась угощать ее. — А ты ешь, не смотри на меня. По моим годам мне еды-то вот столечко требуется! — Старуха выставила жилистую руку, оттопырила скрюченный мизинец.
Катя быстро выпила молоко, съела хлеб и полезла на полати.
— А коли станет скушно там, можешь сойти снова.
Я пока приберусь тут, — сказала старуха.
— Помочь вам, Степанида Семеновна, не надо? — спросила Катя, испытывая острое желание приняться за какое-нибудь дело.
— Управлюсь, дочка. Спешить мне некуда. А ты всетаки полезай. Не ровен час нагрянут. Ничего тут не оставила? — Старуха осмотрелась.
— Все на мне, бабушка, кроме полушубка. А он на полатях.
Катя мелькнула юбкой и скрылась. Свернувшись клубком, она лежала неподвижно, прислушиваясь к свисту вьюги. "Кто же это придумал насчет моего освобождения? Маша? Тимофей? Петька? А может быть, сам Лукьянов? Ну, кто бы ни придумал, придумал хорошо!.. Если не накроют меня здесь, ускользну в Томск, а там, может быть, и Ваню встречу".
— Не спишь, дочка? — вдруг послышался голос Степаниды Семеновны. Она карабкалась на полати.
Катя схватила ее за руку, стала помогать.
— Залезу, дочка, не в первый раз.
Старуха легла на самом краю полатей, почти рядом с Катей.
— Придут сейчас, — сказала она с уверенностью, будто кто-то невидимый сообщил ей об этом.
— Откуда вам известно? — спросила Катя.
— По времени пора бы.
Они лежали молча. Катя напрягала слух: не скрипят ли ворота? Не подымаются ли по ступенькам крыльца староста с урядником? Но никакого скрипа со двора не слышалось. Все так же свистел ветер за стеной, и рядом, с хрипом в груди, дышала Степанида Семеновна.
— А ты, дочка, замужняя, нет ли? — спросила вполголоса старуха.
Катя давно ждала этого, зная, что такой человек, как Мамика, не оставит ее без расспросов.
— Не успела еще, бабушка, замуж выйти. Жизнь у меня такая…
— Какая бы жизнь ни была, а замуж выходить надо. Уж так господом богом нам начертано.
— Да ведь за кого попало выходить замуж страшно, а желанного еще не встретила.
— Ищи, милая, нареченного. Муки мученические — быть всю жизнь с чужим. По себе знаю. Два мужа судил мне господь. Первый когда умер, я осталась вдовой с тремя детьми… Ну, поначалу трудно было, а все ж почуяла свободу. С души-то будто цепи свалились. Восемнадцать годов прожила я вдовой. Наравне с мужиками в поле и в обчестве. А в сорок два вышла замуж снова. Когда второй муж умер — прожили мы с ним всего-то восемь- годков, показалось мне: померк белый свет. Хоть и был он не всегда ровный и ласковый. Случалось, и бивал меня…