Сибирская роза (сборник)
Шрифт:
Это выбрыки папашек-гениев.
А что же сами гении?
Имре Кальман выпередил свою благоверную почти на тридцать, Достоевский – на двадцать пять, Сталин – на двадцать, Толстой – на восемнадцать…
И кинь-верть, и верть-кинь – всё равно. Всё льётся в одной колее. И у сынов трактовка отцов.
Под момент вспомнилось, что «в процентном отношении больше всего выдающихся людей родилось у отцов в возрасте 37–39 лет (пик рождаемости талантов)».
Ну, заоправдывался Борислав Львович, нам талантов не рожать, поезд с нашим пиком убежал. Однако мужики – козлы вертоватые. Всё токуют подле свежатинки, подле батончиков. Молодых завлекалочек и так разнесут на руках по загсам, да кто ж пожалеет стареньких?..
29
Антикварный баян – полная бессмыслица.
«Я как Достоевский, только наоборот», – коряво подумалось.
Его подпекало вывернуть себе оправдательный пример из истории, чтоб с маху затыкать злые рты. Но, как он ни бился, ничего утешительного на ум не набегало, выгреб лишь один пустячок. Отец Ивана Тургенева был моложе своей жены на пяток годков. Не густо-с…
«Зато я сигану на все двадцать пять! Первый и последний в мире. Только запишут ли в историю мой подвиг?»
Цена подвига его согревала.
Он знал, что большие года – не единственный и не самый крупный бриллиант башливитой Люции Ивановны.
Смотри да считай!
Варяжистая Люция Ивановна – кафедральная старушечка. Заведует кафедрой акушерства и гинекологии. Ни больше ни меньше. Его Величество госпожа Кафедра! Плю-юс очко.
Профи, то есть профессор. Опя-ять очко.
Как ни странно, Люция Ивановна, извините, невинна. Говорят, ещё в начале века она вроде окончила и институт благородных неваляшек. Гордая неваляшка! По слухам, всё со звёздочкой [30] – не с октябрятской! – скачет. До шестидесяти семи донести невинность и не расплескать – это вам не засушенный фиговый листок сохранить меж книжных страничек. Хоть с натяжкой, но это то-оже плюсишко.
30
Звёздочка – девственная плева.
Дальше. Бежим дальше.
Кончает Боба институт. Остаётся, примирает при кафедре. Плюс.
Люция Ивановна по ускоренной схеме лепит из Бобы учёного льва – в две тяги ватлают кандидатскую (участие Бобы чисто символическое), и Люция Ивановна защищает её от провала. Плюс.
Потом защищают докторскую. Плюс.
Боба тоже уже профи, то есть профессор. Плюс.
Боба берёт в свои белы ручки кафедру, а Люция Ивановна гарантирует её передачу именно ему, поскольку туда просто не принято брать. Плюс.
Потом Люция Ивановна вообще удаляется. Сделала дело – умирай смело!
Alles oder Nichts! Всё или ничего!
Говорят, в горячности разум теряешь. Только это, пожалуй, не про Бобу. По его сведениям, он ничего не потерял.
И Таёжку, и Люцию Ивановну он высоко оценил. Ту и другую назвал кучками золота. Недолго, век-то жить – не в поле ехать – он горевал, сидя между этими кучками. Сказал себе: из двух кучек золота выбирай большую и не колеблясь выбрал Люцию Ивановну со всеми её обременительными причандалами: с её заплесневелой, престарелой невинностью, с её профес-с-с-с-сорством, с дорогой кафедрой и пр., и пр. Брать так брать всё в комплексе. Как комплексный ужин. И он мужественно взял госпожу Кафедру.
Лихая бухгалтерия!
А вместе с тем и точная.
Всё так и повернулось, как Борислав Львович наплановал.
Он давно профессор. Кафедра давно его. Люции Ивановны давно уже нет и в помине. Сделав дело, как-то не стала долго без толку толочься. Прозвенел сладкий звоночек. Природа позвала к покою, ко сну, и Люция Ивановна, как-то смирно, стандартно поохав, угомонилась. В общем порядке подала заявление на два метра и ей великодушно не отказали.
Таисия Викторовна всё же содрала его цепкую руку с локтя.
Кребсу это не понравилось, и он, перебарывая себя, натянуто хохотнул:
– Так вы домой?
– А куда ж ещё вечером?
«Ух и пуржит жизнь! Ух и пуржи-ит! – веселея, подумал он. – Видать, этот савраска без узды, Грицианишка, чувствительно тебя тряхнул, если, возвращаясь домой, скачешь ты, дорогая наша бухенвальдская крепышка [31] , в противоположную от дома сторону!»
А вслух вкрадчиво проворковал, мягко, по-рысьи ступая рядом и влюбовинку оглаживая рукав её отёрханного, ветхого пальтишка:
31
Бухенвальдская крепышка – об очень худой женщине.
– Позвольте вас, русяточка, уведомить. Пока вы удаляетесь от дома.
Таисия Викторовна остановила шаг, неверяще огляделась.
«И правда… Вот глупёха! Совсем памороки забило…»
Её полоснуло, что совсем чужой человек оказался невольным свидетелем её беды.
– А вам-то что нужно от меня? – пыхнула она. – В провожальщиках я не нуждаюсь. Откуда вы взялись?
С ласковым укором – детям прощаются капризы! – Борислав Львович погрозил пальчиком:
– Не позволяйте себе так грубить заслуженному работнику органов [32] . Не спешите меня изничтожать. Я вам иэх как нужен!
32
Работник органов – врач-гинеколог.
– Вы – мне?
– Я – вам. Потерпите, чудо увидите!.. Я был у себя дома, – широко, наотмашку вскинул он руку, показывая на закиданное облаками тёмное небо. – Вдруг входит ко мне в келью сам Господь Бог и велит: «Раб мой, доброму человеку худо на земле, спустись, помоги». Вот я и возле вас…
Таисия Викторовна брезгливо покосилась.
– Театральничать в ваши годы… Тошнотно видеть! У меня сегодня гадчайший день. Хоть глаза завяжи да в омут бежи… Я потеряла всё… – надломленно пожаловалась она.
– Сегодня у вас самый счастливый день! Сегодня вы приобрели всё! – властно возразил он, целуя её в руку. – Как вы говорите, это не баран чихал! Рано вам ещё бросаться с баллона! [33]
Она удивилась, почему дала этому дюндику [34] поцеловать себя, почему не выдернула руку. Она пристыла в напряжении, отчего-то ожидая, что скажет он ещё. Она почему-то поверила тому, как он всё это сказал.
– Сверху прекрасно видать всю смехотворную мышкину возню. Вы ещё не вышли из грициановского гнезда, а я уже дежурил у выхода. Не надо мне ничего рассказывать, я знаю всё, о чём вы там говорили, чем всё кончилось. А теперь скажу я. Единственный человек, который потерял… действительно потерял сегодня всё, – это сам Грицианов. Да! Да! Не удивляйтесь. Вам одной круто. Одной рукой и узла не завяжешь… Как вы думаете, зачем я здесь? Неужто станет орёл мух ловить?
33
Бросаться с баллона – умирать.
34
Дюндик – малорослый человек.