Сибирская роза
Шрифт:
– Лапуля, надо! Как сказано не мной, «умей постоять за себя в любой очереди».
– В любой… Ну зачем такая безразборчивость?
Липа сочувствующе покачала головой.
– Какая темнота ты, шалунок, какая темнотишша… Даю пояснения по пунктам. А… К твоему сведению, не вредно бы знать, разлюбезненький, что твоя верная Липуся тоже в джинсиках не пижонит. На мою попонелли, пардон, – птичка я слегка перетяжелённая, – ни одни джинсики не напялишь. Тут только целым рулоном ситчика и укутаешь наши скромные богатства…
– Тогда вообще
– Э-эх!.. Слушай сюда, дурашка… Пункт бэ… Детишкам ты у себя в политехническом разные талдычишь красивости про прекрасненькое будущее, про то, что каждый должен его приближать. А что видим в натуре? Я да я, якалка ты моя… Всё под себя гребёшь, нет у тебя и граммулечки общественной сознательности. Вот я другой коленкор. Да, я не ношу, но я хочу чтоб борские девулечки были ещё посимфонистей. Они мою доброту и оценят, и озолотят. В универмажке я вырву по сотняге, а на толчке расстанусь за триста, не хуже. Вот тебе и модная ерундовина… Чтоб тебе не было скушно, я подбила уже на культпоход и папулио, и мамулио с её неувядаемой мэгрэнью, и Ийку – весь наличный плахотинский состав. А ты что же, не член нашего милого семейства? Хочешь отсидеться в норке?
– Да ты пойми… Доцент института затесался в толпу из-за штанов!
– А разве доцент института не носит штаны? Что тут такого?
– Мне стыдно… мне некогда… – скороговоркой тускло пожаловался Георгий.
– Ах, ему стыдно! Ах, ему некогда! Хор-рош футболёр! Принести в дом свежую, горячую копеечку ему, видите, стыдно, ему, видите, некогда. А вот как дурацкий футболио – есть когда по полдня лежать под теликом! А вот голодным волком выть Фауста иль хренового сыночка солдата ему и не стыдно и времени навально!
– «В бурю» написал Хренников…
– Да хоть «В ураган»! Видите, он увлекается вокалом! Ах, ах!.. Он у нас на почёте… Гремит в доме учёных, а шум идёт аж до самого до Баб-эль-Мандебского проливчика! Ну и греми, любитель дорогой, в своих ёперах! Я не запрещаю. Но и ты ступи навстречь. Полчасика погреться в народе… Мы будем идти колесом… Я уже застолбушила в списке двенадцать очередей. За полчасика кинуть этако небрежно на текущий лицевой три тысчонки с копейками – это стыдно? На это нету трид-ца-ти минуточек?
– У меня, – выставляет Георгий последний козырь, бормочет оправдательно, – у меня сердце… Так и прокалывает…
Липа ласково, покровительственно погладила Георгия по скобке плеча.
– Жоржик, сизый голубочек… Я не ничёшка [65] какая, понимаю… Потому и толкую с тобой об деле. Знаю, с сердцем ты товарищ, не посмеешь отказать. Для приличия поокусываешься и перестанешь. Знаю, с таким масла накрутишь… Всего на полчасика… Ничо… Дельце и выкушанного яичка не стоит… Шалунок, ну, пожалуйста…
65
Ничёшка – пустой, никчёмный человек.
Бедный Георгий дожат.
А утром…
Он выдирался от прилавка уже с третьими джинсами, когда в толпе так сжало его, что он, крупный, тяжёлый, рухнул мешком на ближних.
Мрачно гудя, толпа разбрызнулась от него в стороны.
Один на полу в пустом кругу, он выронил джинсы, потянулся за кепкой, катнувшейся к табуну частых ног, а другой рукой полез в пиджак за нитроглицерином. Ни кепки, ни таблеток он так и не достал, остался недвижно лежать на помятых и уже со следами первой грязи джинсах, страдальчески уткнувшись лицом в красную, в виде сердечка металлическую нашлёпку чужой, далёкой фирмы.
Когда всё это случилось, Липа была уже «не в работе». Она и вся плахотинская рать уже вышла из «работы», поскольку давали последние джинсы, последнее на сегодня модьё.
Плахотинцы мялись чуть в сторонке, отхлынули на всякий случай. Старики потёрлись, потёрлись и вовсе побрели из магазина, лишь Липа с Ийкой, с сестрёнкой, остались возле свалки, ожидая Георгия.
Вот и он уже подрался от прилавка… Вот отдаст… Липа привычно, насторожённо сунет пятнадцатые джинсы в сумку, и они пойдут прочь.
Липа потянула молнию на сумке, чтоб поскорей от завидущих глазищ упрятать барахлину, и тут услышала шум толпы.
Она инстинктивно рванулась в толпу. Народу было невпробой. Она знала, зови не зови, ни до какой спины не достучишься, а потому, наваливаясь, ложась на эту людскую дикошарую стену, пошла ломить к кругу в толчее.
Увидев на полу Георгия, она бессознательно крепче сжала дужки сумки и из последнего кинулась к нему со своими таблетками – носила для него всегда – и тут же попятилась, в ужасе осела на пятки: с противоположной стороны к Георгию косолапил милиционер.
«Что делать? Что делать? Тут ведь милиции, как мурашей на кочке… Ийка чёрт те где… Бросить в давке сумяку, подскочить дать таблетки? Таблетки подымали!.. Но как подойти?… Глупо! Глупо! Глупо! Глупо! Можно остаться на бобылях… Тут всякий хапун до чужого сам не свой. Высовываться со всем добром на милиционера ещё глупей! Уметёт! С поличным!..»
И теперь Таисия Викторовна, отправляясь в больницу, не говорит, что пошла на работу. Теперь она говорит чаще про себя так:
«Я пошла к своим».
Каждый день её видели печальную у окна, и ни одна душа не скажет, про что она думает, глядя остановившимися глазами за оградку.
Случалось, засидится вечером у раскрытого окна. Уже стемнеет. Ей жутко брести одной в пустой дом, и она берёт к своим за оградку и сидит всю ночь, до первого света, на скамеечке, прикрывшись, как птица чёрным крылом, накидкой.
А в год, когда в Монголии обечевился, открылся институт народной медицины, в семьдесят третьем, с её дерева срезало ещё два скорбных листочка.