Сибирские рассказы
Шрифт:
– Ну что, навроде завалили?.. – бодро спросил Илья.
– Завалили, да не одну, – ответил Вена. – Вот тебе ещё и печёнку принесли от «твоей» козы. Порадуй душу!
– О-о! Печёнка – это хорошо! Знать, постигла вас удача. А я что вам баял?! Синявкину морду расстреляли?..
– Всё путём, Дмитрич. Ещё и гвоздь в лоб забили.
– Ну и слава Богу. Теперя её порчам наступит полный трындец. Разболакайтесь. Милости прошу к столу! Небось, забыгали, покуль приташшилися с такой добычей. Да ишшо, поди, бомбей проходу не давал. Счас, паря, брусничной настойки примем по рюмочке с устатку-то. Опосля и чайком с богородской травой побалуемся.
На горячей печи, пуская пар из носика, насвистывал большой медный тульский чайник довоенных лет. Мы помыли руки, вытерлись краями холщового полотенца с вышитыми петухами и уселись за стол. Пропустили с кряканьем по маленькой рюмочке брусничной настойки, провозгласив тост за удачную охоту. Закусили копчёным салом, квашеной капустой и солёными груздочками. Уплели по миске пельменей.
Затем, наговорившись вдоволь, приступили к чаепитию – особому ритуалу забайкальцев с характерным пошвыркиванием (по-местному, «зёрбаньем»). Маня поставила на стол глиняный запарник, из которого шёл пар с ароматом цветочно-травяного чая. Хозяин всем налил по первой чашке.
Я осторожно отхлебнул и говорю:
– Горячо-то ка-а-ак! Голимый кипяток…
– А ветер-то под носом, дуй! Можа, тебе, любезный, молочком забелить? Забел-то эвон в той кружке налит.
– Забелите, тётя Маня. Белёный мне с детства нравится. Да и пьётся он, как бы это сказать… помягче да послаще.
– Во-во! Попейте чайку – развейте тоску. Слышите, чайник-то как поёт, прям услада для души. Чай не пил – какая сила?.. А попил – совсем ослаб, – приговаривала Маня, подливая в мою кружку молоко.
Затем повернулась к Вениамину:
– А ты, милок, пошто чаёк-то без забелу пьёшь? Ить нам, гуранам, чай с молоком – что сера с табаком. Чай попьем, опосля самосаду покурим и заодно серу пожуём, покуль зубы ишшо держатся.
Вена, громко и продолжительно пошвыркивая, в знак согласия кивал головой и время от времени покрякивал. Горячий чай так и угревал в животах и расслаблял всё тело. Чаевали – аж до третьего пота. Тетя Маня едва успевала подталкивать нам свою стряпню, приговаривая:
– Угошшайтесь витушечками-то, не смушшайтесь. Ить не только для себя с Илюшей, а ишшо и для вас напекла. Оне толчёным семенем конопли намазаны. Ароматны да румяны. Сами во рту тают, сдобненьки да мяконьки – ум отъешь. А вы, поди, намаялись, коды по лесу-то хлестались, да намёрзлись, покуль доселя дотопали. Зима-то ноне стоит злюшшая-презлюшшая. Давнися тута такой не было. Эвон коковень-то [8] с самого Рождества лютует. Да и бомбей такой хиузит, что навой раз с ног едва не сбиват. Чем ближе к весне, тем злее. Скорей бы уж Масленка подходила, да зима отпустила. Жду не дождуся. Да и скотина уже намаялась. Боюся, как бы не замоздела [9] . А то ведь и з'aвсе околеть могёт. Охо-хо! Не приведи Господь!
8
Коковень – лютая стужа с густым туманом, начиналась с Рождества.
9
Замоздеть – зачахнуть.
После этих слов Маня поднялась из-за стола, прошла в передний угол, перекрестилась перед почерневшей иконой Георгия Победоносца, невесть как сбереженной в лихие годы, на ходу уголком головного платка отёрла губы и присела на кровать, опустив на колени натруженные руки с искривлёнными пальцами. Кот мигом запрыгнул туда же, усевшись рядом с хозяйкой.
Почаёвничав и поблагодарив Маню за угощение, объяснив Илье, где для него спрятана козья туша, мы взяли предложенные им сани, сложили в них трофеи и по темноте двинулись к Вене домой.
На станцию, сплошь забитую составами, пришли ближе к полуночи. А когда пролезли под вагонами на последнем пути, то вывернулись со своими козами прямо на Петелиху Откуда её несло в тот неурочный час, лишь Богу в'eдомо.
Ошарашенная увиденным, она только и успела произнести: «Здравствуйте!» – и застыла, как вкопанная. И ещё долго смотрела нам вслед. Вена же высказал опасение, что нас опять сглазят.
А Синявкины чары после того исчезли. И мы уже редко приходили из тайги с пустыми руками. Оказалось, что Петелиха, да и Груня тут ни при чём. Да и в Синявкином колдовстве я сомневаюсь. Просто мы стали вести себя более уверенно и спокойно. Соответственно, правильно оценивать обстановку и не допускать ошибок. Это и стало залогом успеха.
Минуло полвека с того времени. Появилось и взросло ещё два поколения: внуки и правнуки. Давно уже улеглись на погостах Илья и Вена с жёнами. А я по милости Всевышнего ещё живу, заканчивая девятый десяток, сохраняя разум, телесное здоровье и бодрость духа. Не для того ли, чтобы рассказать потомкам о давно минувших временах?..
А той прежней и чудесной забайкальской кормилицы тайги уже нет. Исчезла под натиском дикой рыночной экономики за короткий период в четверть века. Её всю в виде сырой древесины алчные бизнесмены и всякого рода проходимцы вывезли в Китай – с молчаливого согласия (а где и при прямом содействии) чиновников.
Ну а что не смогли и не успели вывезти, то огненной метлой смели рукотворные пожары, устроенные с целью сокрытия хищнической вырубки и списанные в официальных отчётах на молнии, засухи, короткие замыкания на линиях электропередачи и палы, устраиваемые теми же раздолбаями из числа местных землепользователей.
Получилось по Марксу: «Цивилизация, если она развивается стихийно, оставляет после себя пустыню…»
Убежали за Становой хребет в Якутию звери, улетели птицы, исчезли многие виды насекомых. Где совсем недавно звучали птичьи голоса, стрекотали кузнечики, журчали ручьи и шелестели листья, воцарилась мертвенная тишина.
Зачастили пыльно-пепельные бури, сквозь которые едва проступало красное солнце. Многочисленные горные ручьи ушли вглубь и журчат теперь где-то под каменными осыпями. Лишённые защитной лесной кроны, высыхают хранилища влаги – мари, мочажины с поточинами, болота и озёра. Ливни и бури уносят с горных склонов остатки подстилки и почвенный слой, обнажая скальные породы, сметая в долины камни и песок, превращая некогда цветущий край в пустыню. Теперь после обильных дождей воде негде накапливаться, и она вся мгновенно скатывается в реки, порождая наводнения и смывая в пучину имущество тех, кто нажил его на вывозе леса за границу.