Шрифт:
V.Z.
Пассажирам троллейбуса, который идёт на восток
Глава первая
ЧЕЛОВЕК ДОЖДЯ
…И мы тонем, хотя знаем, где брод…
В этом году мне ужасно не везло. Неприятности следовали за неприятностями, словно напустил порчу злобный колдун. Хотя сейчас, анализируя прошлое, могу с большой долей уверенности сказать, что эти неприятности я создавал себе сам. Теперь я прекрасно вижу и понимаю глупость, а подчас пагубность многих своих странных и, как оказалось, очень опасных затей. Утешает одно: я не один такой! Наверное, это особенность русского характера — сначала создавать себе трудности, а затем их преодолевать…
Как известно, азартные игры чреваты пагубными последствиями, тем более, если вы слабоваты умом и ваши нервы ни к чёрту не годятся. Но особо не рекомендуется, во всех без исключения случаях, играть с Жизнью и с Государством. Уж больно эти партнеры повадками напоминают хитрых и бесчестных шулёров. Они либо всегда играют краплеными картами, либо в их колоде семь тузов. Играть с ними себе дороже, в лучшем случае рискуете остаться без порток, в худшем……..
И вот сентябрьским вечером, уподобившись пушкинскому Герману, я решил сыграть в покер с Жизнью. Кому-то она красной девицей покажется, а ко мне обернулась вкрадчивой старушенцией-графиней. Игра началась.
В свой тридцатый день рождения я сидел на маленькой кухне, сплошь заваленной старыми газетами, немытой посудой и ненужным барахлом, которое давно следовало выкинуть на помойку. Но на это я уже не обращал никакого внимания, ибо буквально был затоплен черным, как зимняя ночь, отчаянием. Страшнее окружающего убожества была только картина внутренней духовной нищеты и разрухи, неожиданно открывшаяся для меня. Куда ни глянь — либо разруха, либо пустота. И обидней всего, что во всем случившемся виноват был только я сам. И что мне делать, я не знал. Никаких перспектив в моей жизни не просматривалось.
Нет, я прекрасно понимаю, что в таком возрасте еще рано подводить итоги. И, следуя советам древнего философа, это дело я разумно откладывал на последние часы и минуты своего существования. Но душевная слабость, предательски подкравшись, ловко усадила меня на старый деревянный стул с продавленным сиденьем. Для всех это был стул как стул, для меня же он превратился в электрический. Сидя на нем, я испытывал не менее, а может быть и более страшные муки, чем приговоренные к смерти американские уголовники.
Я не сидел бы на нем, если бы не потерял Еву и вообще был внимательней к женщинам. Перефразируя на современный лад классика, уж слишком поздно я предложил ей снять квартирку, завести китайского мопса или сиамскую кошку, купить стиральную машину и фикус в кадушке. Почему? В чём причина, что после нескольких месяцев жаркой страсти, а может быть, даже и любви, Ева почти мгновенно потеряла ко мне всякий интерес?
«А может быть не мгновенно? — с ужасом подумал я. — Вдруг я пропустил, проморгал тот самый момент, когда она стала переосмысливать наши отношения? А я, ослеплённый любовью, ничего не замечал, пустив все на самотёк… А любовью ли я был ослеплён? — возник сам собою коварный вопрос. — Не факт, что только любовью, — честно признался я себе. — И красотою тоже».
В ответ на моё предложение, показавшееся ей наиглупейшим из всех когда-либо услышанных, Ева зло воскликнула:
— Ха! Ты же неудачник из неудачников… Ты неу-дач-ник! — с какой-то садисткой злостью произнесла она по слогам последнее слово. — Да чтобы я связала с тобой свою жизнь? Мне нравятся настоящие мужики, понимаешь, настоящие мужчины! Пусть у него болтается на шее хоть три золотых цепи, ради бога, — тут она эффектно воздела руки, — если это ему нравится, лишь бы он зарабатывал приличные деньги и ездил на хорошей машине… Ты себя хотя бы раз видел со стороны, хлюпик?
Она еще минут пять распекала меня, как злая учительница школьника-двоечника, прогулявшего урок. Она утверждала, что общение со мною ей доставляет такую же радость, как лицезрение прокурора подсудимым… Видимо, в ней заговорил адвокат. Вылив на меня ушат едких оскорблений, она заключила:
— Прощай, неудачник! Ты, ты, — она судорожно подбирало подходящее слово, — ты, ты….. пустое место!
Я глуповато улыбнулся. А как я мог еще отреагировать на это? Сказать, что она невоспитанная девушка? Что может быть, она и права, но в подобных случаях обычно говорят, например: «Амиго, адьёс»? Что не справедливо называть меня «неудачником или пустым местом», хотя бы по отношению к себе самой… Ведь не такого же она любила все это время?!
Но ничего из этого я не сказал, а она швырнула на пол ключи от машины и ушла, хлопнув дверью. Одни люди хлопают дверями, другие ушами и глазами, тоскливо подумалось мне. Вот таким образом мне был вынесен вотум недоверия, и я оказался в отставке.
А потом три дня бегал в магазин за «горькой», доведя себя до ручки. Три дня ни на секунду не расставался со старой поцарапанной мобилой.
«Я помню все твои трещинки», — пьяно мычал я, выпив очередную порцию водки.
Этот телефон с потертыми кнопками был со мною всегда и везде. И прежде чем провалиться в пьяное забытье, я видел перед собой чертову мобилу с разряжающимся аккумулятором. А вместе с аккумулятором разряжался и я.
«Когда упадёт последний лист, когда разрядится телефон, я умру, — безнадежно вздыхая, думал я. — Последний лист».
А ведь я мог бы сейчас бродить по набережным Босфора и Золотого Рога, мимо мечетей и султанских дворцов, по старым улицам и площадям Стамбула-Константинополя, города моей мечты. Я мечтал прикоснуться к стенам Святой Софии, прикоснуться к храму, символу истории; увидеть красивейшие купола «Голубой мечети» и Сулейманийе, отдохнуть в тенистых садах Топкапы…
Это же надо, так по-идиотски опоздать на самолёт! На такое способны лишь единицы, и я в их числе… В числе идиотов… неудачников… Что правда, то правда, и скрыть это невозможно… Тогда я вышел из дома за два часа до вылета, хотя в это время мне уже следовало быть в аэропорту. В одиннадцать пятьдесят девять, выскочив из электрички в Домодедово, я, по простоте душевной, еще надеялся успеть на свой двенадцатичасовой самолет!
— Итого, — принялся я подводить промежуточные итоги, — кто-то в жизни получает промежуточные дивиденды, я же одни обломы. Мои друзья либо спились, либо давно семейные люди… А у меня ни семьи, ни денег, ни приличной работы…
Червячок сомнения по поводу работы поселился в моей душе приблизительно полтора года назад, и постоянно допекал меня хитренькими подковыристыми вопросиками. Всё хотел выяснить, в чём заключается смысл моей работы, дескать, какая от меня польза людям? «Да никакой!» — хотелось мне крикнуть ему… Он, как яблоко, изгрыз мою душу. Я боролся с ним изо всех сил, гнал взашей, но он всегда возвращался и спрашивал, спрашивал, спрашивал. Долбил, долбил и долбил… И, в конце концов, ему удалось убедить меня, что я зашел в нравственный тупик, ибо моя работа не нужна людям… Единственным оправданием было то, что за неё платили деньги…