Сибирский Робинзон
Шрифт:
— Чёрт меня разнеси, — радостно закричал я, — как же я раньше-то не догадался!
Ведь снег — плохая замена туалетной бумаге.
Ужин затянулся. Сегодня я решил не напиваться. Это было очень мудрое решение, хотя трудноисполнимое. Как же я хотел напиться и забыться! Усилием ослабевшей воли я отмерил вечернюю порцию и дал себе слово не пить больше меры.
«Да, я попал в беду, да, я попал впросак, — сказал я себе, — но не стоит доходить до свинского состояния. Хотя, хотя… говорят, истина-то в вине».
Потягивая из фляжки вино, разогретое на огне, я удобно уселся на сооруженной из веток лежанке и смотрел на танцующее пламя.
В гипнотизирующем танце огня самым причудливым образом сочетались и чудо, дарующее тепло, и повседневная обыденность, за которой скрывалась тысячелетняя привычка. История огня древняя, как и история человека. Именно человек возвеличил огонь обязан. Дикий огонь, когда-то зажженный в пещерах Африки, озарил момент рождения Homo sapiens. И он по праву есть символ человека разумного и всей его эпохи. Тысячелетиями использовали укрощенную силу огня, но ныне каждое новое поколение людей всё меньше и меньше прибегает к нему, предпочитая электричество, атом и так далее. Мы даже не заметили, что огонь своим прощальным отблеском освящает и благословляет закат века человека разумного, человека, которому он верно служил. Но сейчас мне до этого нет дела, я, как и мой далёкий предок, живший под сводами пещер, смотрю на огонь, думая о своём…
Мне было хорошо и уютно. И, может быть, впервые за несколько лет у меня появилась возможность спокойно поразмыслить, прикинуть и разложить по полочкам свою непутёвую жизнь.
Я вспомнил о Еве, вспомнил как-то равнодушно, без горечи потери, без сожаления, что было весьма странно. Неужели во мне всё перегорело, не осталось ничего вызывающего хоть какие-то чувства, хоть какой-то всплеск эмоций. А ведь прошло очень мало времени с нашего расставания. И я не забыл её. Не забыл её необычайно голубых глаз. Правда, иногда смотревших на меня совиным взором, означавшим, что она в замешательстве и ничего не понимает. В такой момент за ней забавно было наблюдать. А какие у неё были красивые волосы! Я называл её «Девушка с волосами цвета белого жемчуга», и тогда она довольно, как кошечка, которую почесали за ушком, жмурилась, начинала улыбаться, шутить и смеяться. Вспомнив её смех, я припомнил слова из любимого стихотворения.
Радушный смех и звучный голос, Полулукавый свет очей И этот длинный тонкий волос, Едва подвластный пальцам фей.Наверное, в этом месте стоило бы прослезиться, — добавил я, улыбнувшись собственной остроте, которая, как всегда, была глуповатой, — знала бы она, кто и где сейчас её вспоминает. Вот бы удивилась наша Евочка!
Уход Евы меня не ошарашил, хотя и был предсказуем, ибо я чувствовал, что в ней копятся какие-то взрывоопасные эмоции, и что она вот-вот взорвется, как паровой котел. В этом мы были похожи. Мы были похожи во многом. Я ей никогда не говорил, боясь обидеть, что она самая настоящая зануда, впрочем, такая же, как и я. Если мы были вместе, то вели умные беседы, но, чаще всего, скучные. Если мы занимались любовью, то я всегда думал, как бы не показаться диким и развратным животным, способным напугать или шокировать Еву. Она же, в свою очередь, боялась показать себя излишне смелой и раскованной, стесняя собственную природу. Наши отношения были пресны, как пасхальная просвирка. Я был не на высоте, и, что самое гнусное, догадывался об этом, но ничего не мог исправить. Я искал ключ к ларчику, а он слишком просто открывался. Но теперь это не важно, мой поезд укатил, а я остался на перроне и без багажа…
Я еще отхлебнул чуть теплого вина, подбросил дровишек, и пламя, почти погасшее, вспыхнуло с новой силой. Мне было хорошо, комфортно, насколько вообще может быть комфортно в моем случае, и, кстати, здесь я пришел к интереснейшему философскому умозаключению. Оно звучит приблизительно так: в приятной обстановке появляются только приятные мысли и воспоминания; в недружелюбной, наоборот, рождаются злые помыслы. Накинув один плед на спину, а другим обернув ноги, я вновь расслабился и погрузился в воспоминания.
Мы познакомились в ноябре. На улице шёл первый снег — визитная карточка долгой зимы. Вся Москва окрасилась в белый цвет, скинув с плеч серую шубку осени, и стала похожа на шустрого зайца-русака. Это сейчас я не могу без содрогания смотреть на снег, а тогда я радовался ему, спрятавшему, укрывшему осеннюю грязь.
Я и мой старинный школьный друг Илья, по прозвищу Макинтош, сидели в трактире «Ёлки-палки» на Третьяковке. Была пятница. Заведение оказалось набитым народом, отдыхавшим после рабочей недели, поэтому ничего удивительного, что все столики были заняты. Даже некурящим, под давлением обстоятельств, пришлось смириться и занять столики в зале для курящих посетителей.
Мы давно не виделись с Ильей: то у него не получалось вырвать вечерок, то я был весь в делах-заботах. Часто уже назначенные встречи срывались, но мы знали: чем чаще договариваемся, тем выше шанс, что рано или поздно мы, наконец, встретимся.
У нас накопилось множество новостей, которыми каждый из нас хотел поделиться. Но постепенно наш разговор перешел на женщин. Макинтош — корифей семейной жизни. Он нравоучительно посвящал меня в тонкости психологии замужних женщин, раскладывая всё по полочкам.
— Отказываясь от священных уз брака, — разорялся Макинтош, как всегда, размахивая перед моим носом указательным пальцем, — ты обрекаешь себя на…
— Говоря об узах, ты имел в виду «цепи»? — перебил я захмелевшего друга. У меня родилось подозрение, что он опять взялся за старую привычку сватать меня за лучших подруг своей жены. Жену он, кстати, любил. Чудак человек!
— …на все беды, связанные с нерегулярной половой жизнью и частой сменой партнерш, — не слушая меня, продолжал он. — Ты только подумай, чем тебе грозит неустроенность личной жизни! Сердечной недостаточностью, простатитом, язвой… И запомни, ворчание жены — залог здоровья мужа. И самое главное, друг, — тут он многозначительно замолчал, икнул, и, посмотрев мне в глаза, произнес: — безжёнство угрожает замедлением твоего карьерного роста! Все великие люди были женаты!
— Старик, мне остаётся только порадоваться за тебя и созерцать твой карьерный рост, так сказать, восхождение на Олимп.
— Зря ты так, семья — это сила! И, опять-таки, дети.
— Ты еще скажи, дети — цветы жизни. Если бы я знал, что тебя сегодня потянет на всякую пошлость, то, наверное, остался бы на работе.
— Понятно, трудоголик… Всё ясно!
Макинтош пошло хмыкнул и разлил по стаканчикам сорокоградусную косорыловку. Вообще-то я любил Макинтоша, мы были с ним школьными товарищами, и он заслужено носил звание старейшего друга. Ему не хватало образования, но как это бывает, правда очень редко, природные способности восполняли пробелы в знаниях. Особенно он был силён в философии — философии жизни, или житейской философии. Раздавил с ним бутылку, — считай, сходил к психотерапевту. Слушать его одно удовольствие, но в этот раз он попал не в ту колею, и оттого его тезисы казались мне сомнительными, а подчас и совершенно необоснованными. Он что-то бухтел, но я его не слушал.
Я слушал Земфиру, тихо плачущую и всё задающуюся вопросом: «Как быть?», и смотрел в сторону, где за соседним столиком сидели три симпатичных девушки.
Расположившись за круглым столом, они над чем-то или над кем-то заразительно смеялись. Их смех у нас с Макинтошем вызывал улыбки, и мы время от времени одобрительно на них посматривали.
«Очень милые и смешливые девушки», — подумал я.
Поочередно каждая из них что-то рассказывала. Все трое склонялись и, почти соприкасаясь головами, слушали подругу, а затем внезапно и шумно начинали смеяться, прикрывая руками рты. Раскрасневшиеся от смеха девушки прерывали свое веселье лишь для того, чтобы немного подкрепиться и выпить пива. Сделав по паре глотков, они снова начинали травить байки, перемывать косточки и сыпать анекдотами.