Сицилиец
Шрифт:
Будучи монахом-францисканцем, аббат был исполнен христианского сострадания, однако в эти ужасные времена ему приходилось взвешивать меркантильные последствия своих милосердных деяний. Если он предоставит убежище и парнишка умрет, он от этого только выиграет. Власти удовлетворятся трупом, семья будет у него в вечном долгу. Если же Гильяно выздоровеет, благодарность ему будет еще большей. В своих должниках стоит иметь человека, который, будучи тяжело ранен, способен выстрелить и убить полицейского.
Он может, конечно, выдать этих стервецов карабинерам, которые быстро расправятся с ними. Но какая от этого будет выгода? Ничего больше сделать для него власти не могут. Район, где они хозяйничают, и так у него в руках. Это за его границами ему нужны друзья. Если же он выдаст юнцов, то лишь наживет себе врагов среди крестьян и неутолимую ненависть двух семейств. Аббат был не настолько глуп, чтобы полагать, что сутана может спасти его от неизбежной вендетты; к тому же он читал мысли Пишотты, этот молодец пойдет далеко, прежде чем отправится в ад. Нет, никогда нельзя относиться легкомысленно к ненависти сицилийского крестьянина…
В одном он был уверен. Пишотта никогда его не предаст. Во время одного контрабандного дельца аббат устроил так, чтобы Пишотту арестовали и допросили. Следователь из Службы безопасности в Палермо, а не один из этих болванов карабинеров вел допрос сначала вкрадчиво, затем грубо. Однако ни хитрость, ни жестокость не поколебали Пишотту. Он молчал. Следователь освободил его и заверил аббата, что этому парню можно давать и более серьезные задания. С тех пор настоятель отвел в своем сердце Аспану Пишотте особое место и часто молился о его душе.
Аббат вложил два пальца в костлявый, проваленный рот и свистнул. Прибежали монахи, и аббат велел им отнести Гильяно в дальнее крыло монастыря, в свои особые апартаменты, где он во время войны скрывал дезертиров из итальянской армии — сыновей богатых крестьян. Затем он послал одного из монахов за врачом в деревню Сан-Джузеппе-Ято в пяти километрах от монастыря.
Пишотта сидел на кровати и держал друга за руку. Рана больше не кровоточила, глаза Тури Гильяно были открыты, но словно подернуты пеленой. Пишотта, чуть ли не плача, не осмеливался заговорить. Он вытирал со лба Гильяно выступавший пот. Кожа у Тури посинела.
Прошел час, пока прибыл врач и, увидев по дороге орду карабинеров, прочесывавших склон горы, не удивился, что его друг аббат прячет раненого. Его это не касалось — какое ему дело до полиции и правительства? Аббат был сицилийцем, которому требовалась помощь. И который всегда посылал доктору по воскресеньям корзину яиц, бочонок вина на Рождество и молодого барашка на Пасху.
Врач осмотрел Гильяно и забинтовал рану. Пуля прошла через живот и, возможно, задела какие-то важные органы, определенно зацепив печенку. Парень потерял много крови и лежал смертельно бледный, кожа на всем теле приобрела синюшный оттенок. Вокруг рта появился белый круг, который, как знал врач, был одним из первых признаков смерти.
Он вздохнул и сказал аббату:
— Я сделал все, что мог. Кровотечение остановлено, но он уже потерял больше трети крови, а это обычно смертельно. Держите его в тепле, давайте немного молока, я оставлю вам морфия. — Он с сожалением посмотрел на могучее тело Гильяно.
— Что сказать его отцу и матери? — шепотом спросил Пишотта. — Надежда есть?
Врач вздохнул.
— Скажите что хотите. Но рана смертельна. Он парень крепкий, может, протянет еще дня два, но лучше не надеяться… — И добавил не без иронии: — Конечно, в этом святом месте всегда может случиться чудо.
Аббат и врач вышли. Пишотта нагнулся над другом, чтобы вытереть ему пот со лба, и был поражен, увидев в глазах Гильяно тень насмешки. Пишотта нагнулся пониже. Тури Гильяно шептал что-то — говорить ему было трудно.
— Скажи матушке, что я вернусь, — произнес Тури. И тут он сделал такое, чего Пишотта не мог забыть все последующие годы. Он вдруг поднял руку и схватил Пишотту за волосы. Руки были полны силы и никак не походили на руки умирающего. Он притянул голову Пишотты к себе. — Слушайся меня, — сказал Гильяно.
Родители Гильяно позвали Гектора Адониса, и тот на другое же утро прибыл в Монтелепре. Он редко останавливался в своем доме. Он ненавидел само место своего рождения…
Каждая семья гордилась здесь тем, что из поколения в поколение красила свой дом в один и тот же цвет. Люди не знали, что цвет домов выдавал их происхождение, кровь, которую они унаследовали от своих предков вместе с домами. Что много веков тому назад норманны окрашивали свои дома в белый цвет, греки всегда пользовались голубым, арабы — различными оттенками розового и красного. А евреи выбрали желтый. Теперь же все считали себя итальянцами и сицилийцами…
Аспану Пишотта жил в белом доме, хотя сам был похож больше на араба. Дом Гильяно был греческо-голубым, и лицо Тури Гильяно было как у грека, хотя фигурой он походил на здоровых, ширококостных норманнов.
На каждом углу виа Белла торчали карабинеры — угрюмые, держа на изготовку винтовки и автоматы. Начинался второй день фесты, но эта часть города странным образом пустовала, на улицах не было даже детей. Гектор Адонис остановил свой автомобиль перед домом Гильяно. Двое карабинеров с подозрением смотрели на него, пока он не вышел из машины, тогда они заулыбались при виде его укороченной фигуры.
Дверь ему открыл Пишотта и провел в дом. Мать и отец Гильяно ждали на кухне, на столе стоял завтрак из холодной колбасы, хлеба и кофе.
Пишотта снова рассказал о случившемся — на этот раз с мягким юмором. Он изобразил рану Гильяно как сущий пустяк и почти ничего не рассказал о том, как он героически доставил Гильяно в монастырь. Но Гектор Адонис понимал, что тащить раненого три километра по пересеченной местности хрупкому Пишотте было нелегко. К тому же он подумал, что Пишотта слишком поспешно закончил с описанием раны. Адонис опасался худшего.