Сицилиец
Шрифт:
Гильяно известил своих родителей заранее, и матушка приготовила угощение. В ту ночь он лежал в кровати, в которой спал с детства, и на следующий день, когда мать пошла к утренней мессе, отправился с ней в церковь. Его сопровождала охрана из шести человек, которые тоже пришли повидаться с родными, но обязаны были всюду сопровождать Гильяно, куда бы он ни направился.
Когда он с матерью вышел из церкви, то рядом с телохранителями увидел Пишотту, бледного от ярости.
— Тебя предали, Тури, — сказал он. — Фельдфебель вернулся из Палермо с подкреплением в двадцать солдат, чтобы арестовать тебя. Они окружили дом твоей матушки. Думают, что ты там.
На мгновение Гильяно почувствовал, что сейчас вспылит из-за своей неосмотрительности
Он поцеловал на прощание мать, велел ей вернуться домой и прямо заявить полиции, что она оставила его возле церкви. Таким образом, ее не смогут обвинить в сговоре с ним. Он велел ей не беспокоиться, сказал, что он и его люди вооружены и легко сумеют ускользнуть даже без перестрелки. Карабинеры не посмеют преследовать их в горах.
Гильяно и его люди ушли так, что полицейские даже и не видели их. В тот вечер в горном лагере Гильяно стал расспрашивать Пишотту. Откуда, по его мнению, фельдфебель узнал, что они пошли к родным? Кто донес? Необходимо сделать все, чтобы выяснить.
— Это тебе задание, Аспану, — сказал он. — А коль есть один, могут быть и другие. Мне наплевать, сколько времени это займет или сколько денег мы израсходуем, но ты должен выяснить.
Даже в детстве Пишотта не любил фигляра-парикмахера в Монтелепре… И теперь с мрачным удовлетворением Пишотта сообщил Гильяно, что парикмахер Фризелла — полицейский осведомитель и нарушил священный закон omerta. Было ясно, что фельдфебель не случайно вернулся в Монтелепре в тот пасхальный день. Он, должно быть, узнал, что туда явится Тури. Но как он мог это узнать, если Тури сообщил своей семье, что придет, всего за сутки.
Осведомители выясняли каждый шаг фельдфебеля за те сутки. А поскольку только мать и отец Гильяно знали о предстоящем посещении, Пишотта спросил их между прочим, не говорили ли они случайно кому-нибудь о сыне.
Мария Ломбарде сразу поняла, в чем дело.
— Я никому не говорила, — сказала она, — даже соседям. Я все это время провела дома — готовила, чтобы угостить Тури праздничным обедом.
А вот отец Гильяно утром того дня ходил к парикмахеру Фризелле. Старик был немного тщеславен и хотел выглядеть получше в те часы, когда сын навещал их в Монтелепре. Фризелла брил и стриг старика и, как обычно, шутил. «Синьор что, едет в Палермо повидать там молоденьких дамочек? Или принимает важных гостей из Рима?» Он, Фризелла, сделает синьора Гильяно таким красивым, что тот сможет принимать хоть короля. И Пишотта представил себе, как все было. Как отец Гильяно с загадочной улыбкой на лице пробурчал, что человеку, может, охота выглядеть джентльменом и без всякой причины, просто для своего удовольствия. И в то же время надулся от гордости, что у него такой знаменитый сын — его даже называют Королем Монтелепре. Наверное, старик заходил в парикмахерскую и в другие разы, когда Гильяно посещал родителей, парикмахер потом узнавал об этом, так что теперь ему все стало ясно, как дважды два.
А фельдфебель Роккофино заглядывал в парикмахерскую побриться. Никакого особого разговора, во время которого парикмахер мог передать полицейскому ту или иную информацию, вроде и не происходило. Но Пишотта не сомневался. Он подослал своих людей в парикмахерскую, чтобы они толклись там целыми днями и играли в карты с Фризеллой за столиком, который тот выставлял на улицу. Они пили вино, разговаривали о политике и выкрикивали скабрезности проходившим мимо приятелям.
За несколько недель люди Пишотты собрали немало сведений. Фризелла, когда брил и стриг, всегда насвистывал какую-нибудь мелодию из своих любимых опер; но иногда большое овальное радио передавало музыку из Рима. И радио было включено всегда, когда он обслуживал фельдфебеля. В какой-то
Пишотта рассказал обо всем Гильяно в присутствии Террановы, Пассатемпо и капрала Сильвестро. Они находились в горном лагере; Гильяно подошел к обрыву на одном из утесов, с которого открывался вид на Монтелепре, и долго смотрел на город.
Парикмахер Фризелла был частью этого города с тех пор, как Гильяно себя помнил. Мальчишкой он ходил к Фризелле стричься перед конфирмацией, и тот подарил ему маленькую серебряную монетку. Гильяно знал жену и сына Фризеллы. Фризелла шутил с ним, когда он проходил мимо, и всегда справлялся о здоровье родителей.
Но теперь Фризелла нарушил священный закон omerta. Он продавал тайны врагу; он был платным агентом полиции… Как же ему, Гильяно, с ним быть? Одно дело — убить полицейского во время горячей схватки, другое — хладнокровно казнить человека, который значительно старше тебя. Тури Гильяно был всего двадцать один год, и сейчас ему впервые предстояло хладнокровно прибегнуть к жестокости, без которой в великих начинаниях не обойтись.
Гильяно вернулся к дожидавшимся его людям.
— Фризелла знает меня всю жизнь. Он угощал меня в детстве лимонным мороженым, ты помнишь, Аспану? И ведь очень может быть, что он просто болтает с фельдфебелем, а вовсе не сообщает ему какие-то сведения. Другое дело, если бы ему сказали, что я приду в город, а он донес. Может, он просто высказывает предположение и берет за это деньги, раз дают? Кто откажется?
Пассатемпо смотрел на Гильяно, сузив глаза, точно гиена, глядящая на тело умирающего льва и размышляющая, не пришло ли время и достаточно ли безопасно кинуться на жертву и отхватить кусок мяса. Терранова слегка покачал головой — на губах его играла улыбка, словно он слушал ребенка, который рассказывал глупую историю. Ответил только Пишотта.
— Он виноват, как был бы виноват священник, пошедший в бордель, — сказал он.
— Мы можем его предупредить, — заметил Гильяно. — Можем переманить на нашу сторону и, когда нужно, передавать через него властям ложные сведения.
Еще произнося это, он уже сознавал, что не прав. Больше таких жестов позволять себе нельзя.
— А почему бы не преподнести ему подарочек, — вспылил Пишотта, — мешок зерна или куренка, коли так? Тури, наши жизни и жизни всех наших людей здесь, в горах, зависят от твоего мужества, от твоей силы воли, твоего руководства. Как мы можем следовать за тобой, если ты прощаешь такого предателя, как Фризелла? Человека, нарушившего закон omerta. «Друзья друзей», даже имей они меньше оснований, уже вывесили бы его печень и сердце рядом с парикмахерской. Если ты спустишь ему, то любой алчный тип будет знать, что можно разок донести и никто его не накажет. И один из таких «разков» может стоить нам жизни.
— Фризелла — шут и дурак, человек жадный и по натуре предатель, — рассудил Терранова. — В обычные времена его бы просто считали пустобрехом. Теперь же он опасен. Спустить ему — слишком рискованно: ума у него не хватит исправиться. Просто он решит, что мы несерьезные люди. И многие другие тоже так решат. Тури, ты поприжал «Друзей» в Монтелепре. Их человек Кинтана теперь осторожничает, хоть иной раз и брешет лишнее. Если ты спустишь Фризелле и не убьешь его, «Друзья» подумают, что ты слаб, и начнут тебя испытывать. Карабинеры осмелеют и станут опаснее для нас. Ты упадешь даже в глазах жителей Монтелепре. Нельзя Фризеллу оставить в живых.