Сигги и Валька. Любовь и овцы
Шрифт:
И увидела в них такое…, что, пожалуй, согласилась бы вкушать баранью голову минимум раз в неделю.
После ужина Сигги потянулся за шоппером, из которого ранее торчали спелые фрукты, лежавшие сейчас на большом стеклянном блюде в центре стола. На самом дне сумки лежал небольшой блестящий пакет, крепко перевязанный сине-бело красной ленточкой в цвет исландского флага.
— Это тебе. Но сейчас не смотри. Потом, когда уедешь.
И Сигги протянул пакет Вальке. Валька приняла подарок в открытую ладонь. В пакете лежало что-то твёрдое наподобие
— Спасибо, — выдохнула Валька, прижалась к Сигги и обвила его спину руками.
А потом приподняла голову, чтобы не выпустить наружу слёзы, застилающие глаза.
— Валька…
Больше Сигги ничего не сказал, его взгляд утонул в хризолитовой глубине Валькиных глаз, их губы слились, и к сладости этого поцелуя явно примешалась горечь предстоящей разлуки.
Проспать с вечера до утра им, безусловно, не удалось.
[1] Некоторые блюда исландской кухни могут вызвать изумление и даже отвращение. Однако их необычность обусловлена не какими-то экзотическими вкусовыми предпочтениями исландцев, а тем фактом, что на протяжение многих веков (начиная со зрелого Средневековья и заканчивая двадцатым веком) население страны находилось на грани выживания из-за ряда факторов, например, как то: крайне неблагоприятный климат, скудость естественных ресурсов острова и колониальная зависимость от Датской короны (в частности, экономический меркантилизм метрополии). Говоря по-простому, исландцы, чтобы выжить, столетиями ели "всё, что не приколочено" (хаукарль, т. е "тухлая гренландская акула" — из той же "оперы").
День седьмой
Сигюрдюр обнаружил с утра уже шарфик,
Улыбнулся, и пламенем взгляд вновь ожил.
В телефоне случайно включился фонарик,
Он его погасил, и кладовку прикрыл.
От люпинов поля цвета ясного неба.
И, бесспорно, казалось бы, стоят похвал.
Но, однако же, овцам люпин — не пожива.
Сигюрдюр Валентине об этом сказал.
А ещё он поведал, что это цветенье,
Не даёт прорасти той, что нужно, траве.
Валя слушала это простое ученье,
Но краса бесполезная в радость душе…
Потому что душе на сегодня печально,
Она тоже, как эти люпины, увы…
Так, подумала Валя, пришло окончанье
Бесполезного, может, но счастья пути.
Ей представилось, скажет:
«А можешь остаться?»
И она не откажет…
Начнёт улыбаться…
Ничего не сказал он тогда на прощанье,
И она не сказала, смотрела светло.
А когда уж покинула зал ожиданья,
Объявляли что, мол, изверженье прошло.
Утром оба долго не решались расцепить объятия, но сделать это всё же пришлось.
Траву косить в эти дни было нельзя,
Сигги взял шарф в руки и, убедившись, что в коридоре никого нет, прижал его к лицу. Но вот хлопнула дверь, и он инстинктивно попытался затолкнуть Валькин подарок в боковой карман штанов. Шарф не влез, зато включился фонарик в телефоне. Тогда Сигги положил шарф в верхний ящик комода, закрыл кладовку и выключил фонарик, который был ему не нужен — его глаза светились лучше всякого фонарика.
За завтраком и Сигги, и Валька молчали. Всё понимающая Ауста суетилась около них больше обычного, но печали в её взгляде не было. Казалось, что она знает нечто, оставшееся за гранью видения молодых людей, сидевших за столом.
* * *
Всю дорогу в аэропорт Валька смотрела в окно, а Сигги — на дорогу. Погода решила напоследок порадовать Вальку — день был солнечный и почти безветренный. По обе стороны шоссе — до самых гор слева и до самого океана справа — простирались бескрайние поля цветущих люпинов, почти такие же голубые, как небо над ними.
— Какая красота, — не удержав переполнявшего её восторга, воскликнула Валька.
— Да красота, но бесполезная и даже вредная. Хотели как лучше, а получилось как всегда. Аляскинский люпин завезли к нам в 1945 году, хотели бороться с эрозией почв. Живёт до двадцати лет и может вырасти до метра с лишним в высоту. От одного корня может отходить до сотни стеблей. Каждое растение за сезон разбрасывает вокруг себя больше двух тысяч семян, и через год вся поверхность земли в радиусе трёх метров забита свежей порослью, ведь люпин усваивает азот из воздуха и тем самым удобряет почву. Что бы семенам не прорасти? В ущельях и на холмистой местности, вдоль рек и ручьев люпин распространяется ещё быстрее, — Сигги ухватился за спасительную лекцию об аляскинском люпине, чтобы не думать о Валькином отъезде (правда, она об этом, если и догадывалась, то наверняка не знала).
— Разве это плохо?
— Эти люпины размножаются со страшной силой и разрушают эндемичную экосистему. Аляскинский люпин — горький, потому что высокоалкалоидный, овцы его не едят, и это хорошо, хоть не травятся. А нормальная трава и мох из-за него не растёт. Да ещё он вытесняет вереск, отчего в Исландии уменьшилась популяция верескового шмеля, единственного представителя семейства пчелиных.
— И что делать?
— Предлагают скрестить горький аляскинский люпин с низкоалкалоидным сладким люпином. В результате переопыления должен постепенно размножиться гибрид, который будут активно поедать овцы — вот и решение проблемы.
— А это возможно?
— Не знаю. Пока что незаметно…
Так и доехали они до аэропорта, обсуждая «аляскинского волка»[2]. И бесполезность этой радующей глаз люпиновой рапсодии вливалась в элегический соль-минор Валькиных мыслей о неизбежном скором расставании.
А потом долго целовались в машине, не в силах оторваться друг от друга. А потом ещё в здании аэровокзала, не обращая внимания на толпы людей, снующих вокруг. Но настал момент, когда Вальке пришлось идти на досмотр и посадку…