Сигнал надежды
Шрифт:
— Мне, конечно, до длинноногой красавицы далеко, — согласился профессор, поглаживая себя по лысине.
— Откуда их столько набралось? — с тоской спросил выздоравливающий. — В наше время таких не было.
Корнильев помолчал, посопел, а потом неожиданно предложил:
— Толя, а может, я тебя самолётом в Москву отправлю? Я холостяк, от меня, кроме этого полена, — Корнильев потряс обрубком сухой колбасы, — ничего не дождёшься. А там всё-таки жена; дети…
— Они у меня вот где! — бывший лётчик провёл
— Понятно… Анатолий Егорович, а если вы ненароком узнаете, что я у вас не липому, а что-нибудь эдакое весьма-весьма неприятное вырезал, как вы к этому отнесётесь? — серьёзно спросил своего друга профессор.
— Что?! — вскрикнул выздоравливающий.
— Старости он испугался! — заорал Николай Александрович. — Жить ему, видите ли, надоело! А глаза сразу сумасшедшие. Я вот тебя сейчас в общую палату переведу и нянчиться с тобой перестану! И начнёшь ты жить да радоваться.
— Я там всех перегрызу.
— Дурак, кому нам завидовать? Ты вспомни наших девчонок. Напряги, напряги память.
— Ну… напряг… — уныло ответил Анатолий Егорович после паузы.
— И что?
Выздоравливающий промолчал, но по его лицу можно было понять, что в глубине памяти ничего утешительного ему обнаружить не удалось.
— Ты, значит, моложе меня, — заявил профессор, — и твоя злость хороший признак. Я уже давно не злюсь.
— Коль, а откуда вы эту Татьяну — воздушное создание — откопали? — робко спросил своего друга Анатолий Егорович.
— Понравилась? — улыбнулся профессор. — Ещё бы! Отличная сестра по уходу. Это я её открыл. У неё мама болела. Таня тогда ещё школьницей была. Полгода по ночам сидела у её постели и за другими больными ухаживала. Тут я и заприметил её. Тем более осталась одна с сестрёнкой на руках. Деваться некуда.
— А чем мама болела? — насторожился выздоравливающий.
— Чем болела — неважно. Но ты сломал её любимый фикус.
Профессор распахнул дверь в коридор.
— Люся! — крикнул он. — Анатолий Егорович просит перевести его в общую палату. Кажется, в четвёртой есть место.
После ночной смены надо отсыпаться днём. Сквозь закрытые деревянные жалюзи свет пробивается узкими лучами, падающими на Танину кровать яркими чёткими полосами. Таня спит беспокойно, то и дело ворочается.
Танина сестрёнка, девочка лет восьми, на цыпочках ходит по комнате. Она разгружает её хозяйственную сумку, накрывает на стол. Обнаружив бутылку «Столичной», долго её рассматривает, не зная, как поступить, а потом решает, что раз сестра купила эдакую невидаль, её следует поставить в центре стола. Ненадёжно прислонённую к стене гитару девочка осторожно вешает на гвоздик.
Когда звенит будильник, Таня
— Светка, какой сегодня день?
— Четверг, — отвечает сестрёнка.
— Почему я на пять будильник поставила?
— Тебе к Неониле Николаевне…
— Правильно. Что бы я без тебя делала!
Сёстры чаёвничают в своей маленькой комнатке старого деревянного дома на окраине города. Окно распахнуто, и ранняя южная осень заглядывает в него ещё жаркими, но уже не испепеляющими лучами.
— Я от Серёжи Лаврова опять письмо получила, — говорит Света.
— Ну и что же он тебе пишет? — спрашивает Таня, подчёркивая слово «тебе».
— Что всегда. Не вышла ли ты замуж, — подчёркивает Света слово «ты».
— Покажи письмо, — просит Таня.
— Зачем?
— Может, ты не всё разобрала. — В Танином голосе звучат виноватые нотки, как будто она нарушила какой-то давний уговор.
— А он вот такими печатными буквами… — показывает Света, какими огромными буквами пишет Серёжа Лавров. И это означает: «Нас не проведёшь!»
— Про себя что-нибудь сообщает?
— Про себя он нарисовал пароходик.
— Когда сочинишь ответ, я ошибки проверю. А то ты в прошлый раз в одно слово написала: «нивышла». Красней за тебя.
— Сама бы и написала без ошибок, — обиделась Света.
— Что?
— Что надо.
Таня не выдерживает:
— Дай письмо.
— На. Только, чур, не реветь!
Слёзы сами потекли из Таниных глаз, едва она увидела Серёжкины печатные буквы.
— Начинается! — сказала Света. — Что Серёже про нас написать?
«Надо взять себя в руки», — подумала Таня и сказала:
— Про нас нарисуй самолётик.
…Неонила Николаевна жила неподалёку. Тоже в ветхом деревянном доме с застеклённой террасой.
Таня ловко расправилась с ампулой. Взметнулась вверх тоненькая струйка из серебристой иглы. А когда девушка прижала ваткой место укола на тощей руке Неонилы Николаевны и, как всегда, спросила: «Не больно?» — старушка, отрицательно покачав, головой, сказала:
— У тебя золотые ручки. И всё-таки я тебе никогда не прощу, что ты забросила музыку.
— А я не забросила, Неонила Николаевна.
— Знаю, слыхала, — вздохнула старушка. — Бренчание под гитару: «Арлекино, Арлекино…» — это же самообман!