Сигнал надежды
Шрифт:
Таня опустила голову.
— Помнишь, как вы во Дворце пионеров называли свою старую учительницу пения?
— Неистовой Неонилой, — не поднимая головы, ответила Таня.
— Я такой же и осталась. Какой у вас был дуэт с Серёжей Лавровым! Истинно божественное сладкоголосие, как говорили в старину. Но он хотя бы успешно закончил что-то там научное, бог ему судья. А ты? С твоей одухотворённостью…
— Неонила Николаевна, — робко сказала Таня, — я музыку пытаюсь сама сочинять.
— Сочинять? — изумилась бывшая учительница пения.
Сначала её глаза были полны недоверия, а потом постепенно в них вспыхнула радостная надежда.
— А что? Это может внезапно, как молния, озарить душу. И в глубокой провинции вдруг засверкает самородок! Покажи, сейчас же покажи мне что-нибудь!
Сухонькая, с красными пятнами на щеках, Неонила Николаевна всегда была порывистой и чересчур суматошной. Годы не принесли ей успокоения.
— Я боюсь, — призналась Таня.
— Меня? Да я же всё пойму! — горячилась Неонила Николаевна, волоча Таню к пианино, которое всю тёплую пору стояло на застеклённой террасе. Почти насильно она усадила девушку на круглую вращающуюся скамейку, а сама устроилась в качалке возле стола, покрытого потёртой клеёнкой.
— Это песни, — сказала Таня.
Неонила Николаевна кивнула.
— Даже не знаю, какую сыграть… — всё ещё трусила Таня. Вытащив из сумки потрёпанную нотную тетрадку, она поставила её на пюпитр и начала перелистывать страницы.
— Какую сама считаешь лучшей. Песни — это хорошо. Их писали Шуман, Шуберт и даже Бетховен. Давай, давай, не стесняйся.
— Боюсь, — опять сказала Таня, перебирая клавиши.
— Чего? Я уже по твоим первым аккордам чувствую, что хорошо. Ну!
— Это не мои аккорды, — сказала Таня. — Это аккорды Шуберта.
— Ну давай, давай, не ломайся.
— Разве что эту…
Постепенно из шубертовских аккордов как бы выплыл слегка наивный аккомпанемент Таниной песни.
Лицо Неонилы Николаевны засияло от восторга. Ей очень хотелось, чтобы заблестел в провинции самородок.
Наконец Таня запела, как всегда чисто и трогательно:
Дрогнут детские ресницы,И ворвётся в сновиденьеСчастья сказочная птицаВ золотистом оперенье.С той поры по белу светуИщешь ты свой детский праздник,Он всё время рядом где-то,Но всегда лишь только дразнит…И тогда ты постепенно понимаешьИстину, открытую давно:Счастье в одиночку не поймаешьИ не скажешь: «Чур, на одного».Но всего страшней бывает,Если друг с тобою рядом,Но тебя не понимаетС полуслова, с полувзгляда,И твоей любимой снится,Будто к ней летит, сверкая,Счастья сказочная птица,Но совсем, совсем другая…И тогда ты постепенно понимаешьИстину, открытую давно:Счастье в одиночку не поймаешьИ не скажешь: «Чур, на одного».Некоторое время Неонила Николаевна продолжала подбадривать Таню восторженным выражением лица. Но это продолжалось недолго. Восторженное выражение превратилось в маску, и, позабыв снять её, Неонила Николаевна сказала:
— Довольно, Танечка. Это, родненькая, не сочинение музыки, а совсем, совсем другое. Стихи не моя область, поэтому молчу. Но когда-то то, что ты делаешь, называлось: подобрать мотивчик. Нет, чудес не бывает, моя милая. Из искусства не уходят. Даже те, кому не повезло. Некоторые, например, становятся обыкновенными учительницами пения и никогда — слышишь? — никогда об этом не жалеют.
Самородок обнаружить не удалось, и Неонила Николаевна, казалось, была искренне огорчена.
Таня слушала свою бывшую учительницу с горьким удивлением. Горько было оттого, что неистовой Неониле не понравилась песня. Удивление вызвала странная, необычная резкость тона, с которым был вынесен приговор.
Таня очень любила свою бывшую учительницу и сейчас проклинала только себя.
Но когда старушка сказала ей: «Ты могла бы стать избранницей судьбы, а гробишь свою жизнь на это, — неистовая Неонила постучала пальцем по коробочке со шприцем. — А на это способна любая. Тысячи, десятки тысяч», — девушка не выдержала. Хлопнула крышка пианино.
— До свидания, Неонила Николаевна.
— Танечка…
Но Таня уже бежала к калитке. Её потрёпанная нотная тетрадка осталась на пианино.
С аккуратным свёртком в руках Таня вошла в шумное помещение, где шёл приём передач для больных. В приёмные дни это единственный способ разнообразить больничную кухню. Родственники больных писали записки, умоляли непреклонных санитарок передать что-либо непредусмотренное специальным предписанием. Разговор в этих случаях был коротким: «Нет, и всё!»
По временам санитарки возвращались с ответами от больных и выкликали их родственников.
— Сорокина! Получите из тридцать второй.
— Солдатенко! Возьмите обратно сумку. Я вашей жене всё в тумбочку поставила. Она как раз уснула, так что письма не ждите.
— Консервы — нельзя!
— Колбасу — нельзя!
— Арбуз — нельзя!
В укромном уголке Таня написала на своём свёртке «Карташову А. Е. 3-й этаж…».
— Люся! В какой у вас палате Карташов?
— В четвёртой, — ответила молоденькая санитарка. — А зачем он тебе?
— Передачу принесла.
— Карташову? Ты что, спятила? Он вторые сутки ничего в рот не берёт. Его, наверное, скоро в психушку отправят.
У Тани ёкнуло сердце.
— Люсь…
— А почему сама не отнесёшь?
— Так надо.
— Что у тебя там? — Люся пощупала свёрток, встряхнула его и, услышав бульканье, посмотрела Тане в глаза.
— Рехнулась, да? Он тарелками швыряется, а ты ему… И не подумаю. Хочешь — сама неси. Твоё дело. А я в ваши игры не играю.
— Консервы — нельзя!
— Колбасу — нельзя!
— Опять арбуз? Граждане, кто с арбузами, зря не стойте!
Первое, что увидела Таня, когда обошла хирургический корпус, чтобы попасть к служебному входу, был огромный арбуз, покачивающийся на верёвочке, которую ловко втаскивал больной в окно третьего этажа. Больные хирургического отделения прилипли к окнам. Внизу стояли их родственники и друзья. Переговаривались жестами. На верёвочках взвивались вверх хозяйственные сумки, и то, что не удалось передать законным путём, быстро попадало по назначению незаконным. Таня усмехнулась. Незаконный путь был известен всем. Сколько раз его пытались закрыть, но безуспешно. После снятия очередного специального надзора опять начинали взвиваться вверх хозяйственные сумки.