Сигнал надежды
Шрифт:
— Пойдёшь в кафе «Лира» работать или в гастроном!
— Ни за что! Таня, я больше не буду! Никогда, слышишь, никогда! Клянусь! Дура я, дура! Не скажешь, Танечка?!
— Не скажу! Отвяжись, — ответила Таня.
Дождь лил вовсю. Таня и Анатолий Егорович стояли под каким-то чугунным навесом.
— Вы сегодня в ночь заступаете? — спросил девушку Карташов.
— В ночь.
— А Маша?
— У неё отгул. Но она пришла Люсю подменить.
— Санитарку?
— Да.
— Понятно. Теперь моя очередь вас утешать? Я могу. Вообще, Танечка, вы забудьте о том, каким
— Каким? Мне кажется, что вы всегда были таким, как надо.
— Но всё-таки побоялись, что меня девятнадцатый корпус испугает? Птенчик! Уберечь меня хотела от неприятных впечатлений. А то я мало в жизни нагляделся. Да я вас ещё спасу двадцать раз. Есть у вас враги? Покажите пальцем, и увидите, что с ними будет.
— Поцеловать вас?
— Не надо. Я не за плату, я так. По доброте душевной.
Накрывшись плащом, к чугунному навесу бежала парочка. Когда она достигла цели и девушка принялась стряхивать с плаща дождинки, оказалось, что это Люся и Сергей Лавров.
— Вот, — сказала Люся. — Это та самая Таня Ищенко, которую вы искали, а я пошла дежурство сдавать… Таня, твоя пудреница… — И снова накрывшись плащом, девушка убежала.
— Здравствуй, Таня, — сказал Сергей.
— Здравствуй, Серёжа, — ответила Таня. — Познакомься: Анатолий Егорович Карташов… Ты надолго?
— До понедельника.
Им было очень трудно разговаривать.
— И Анатолий Егорович в понедельник выписывается. Значит, вместе в Москву поедете… Как мама и папа?
— Живы-здоровы… Мне надо с тобой о многом поговорить.
— Поговорим. Сегодня я, к сожалению, дежурю, но у нас ещё будет время… Анатолий Егорович, у вас последняя процедура. Мы опаздываем… До свидания, Серёжа.
Таня взяла Карташова под руку, и под проливным дождём они направились к хирургическому корпусу. А Серёжа остался под навесом. Он был без плаща.
В гардеробе Карташов спросил Таню:
— Он?
— Он, — спокойно ответила девушка.
— Сабине семнадцать лет, двадцать один год её партнёру, — ни к селу ни к городу произнёс Анатолий Егорович засевшую в памяти фразу.
— Что? — переспросила Таня.
— У меня сегодня нет никаких процедур, кроме телевизора. Не надо жертв. Отнесите Серёже мой плащ.
Под чугунным навесом Серёжа и Таня, накрывшись плащом бывшего лётчика-истребителя, застыли в долгом поцелуе.
…Профессор Корнильев вёл приём больных в своём кабинете. В коридоре у двери образовалась небольшая очередь. Санитарка Аннушка сорок лет проработала в больнице, и профессор предпочитал, чтобы во время таких приёмов ассистировала именно она, а не кто-нибудь из молоденьких сестёр. У него были свои соображения по этому поводу, тем более что особой квалификации для того, чтобы вызвать очередного больного, отнести истории болезней в ординаторскую, не требовалось. «Писаниной», которую обычно поручают сестре, профессор занимался сам.
Николай Александрович в последний раз осмотрел своего друга, бывшего лётчика-истребителя, и остался очень доволен его состоянием.
— Всё, Толя, молодец! Глаза мне твои особенно нравятся.
— А какие у меня глаза? — надевая пиджак, спросил Корнильева Анатолий Егорович.
— Какие доктор прописал… У вас, Глеб Афанасьевич, имеются претензии? — обратился профессор, к развалившемуся в кресле невропатологу; тот отрицательно покачал головой.
— Славно. А пожелания?
— Витамины.
— Не встречает возражений.
— Пусть нервы побережёт.
— А как? — спросил невропатолога Карташов.
— В критическую минуту скажите себе несколько раз очень твёрдо: «Я спокоен, я спокоен, я спокоен».
— И от этого, Толя, ты сразу полезешь на стену. Или задушишь кого-нибудь, — сказал Корнильев. — Как мне нужен настоящий психотерапевт! Знаете, кто его сейчас заменяет? Аннушка!
— Я? — удивилась санитарка.
— В очереди я заметил первичного больного. У меня на столе рентген его желчного пузыря… Аннушка, что вы ему нашёптывали, когда я в кабинет шёл?
Аннушка не ответила.
— Она этому первичному сказала, — продолжал Корнильев, — что он сто тысяч выиграл, потому что во всём мире нет лучшего специалиста именно по желчнокаменной болезни, чем ваш покорный слуга. Это вам не «Я спокоен, я спокоен, я спокоен…».
— Николай Александрович, там в коридоре Маша сидит. Можно, я её к вам вне очереди пущу? — попросила профессора смутившаяся Аннушка.
— А что с ней?
— Она вам сама скажет.
— Сейчас я закончу, и пусть войдёт.
Аннушка была смущена не на шутку и поспешила с глаз долой, за ширму. Слышно было, как она захлопотала там, занявшись явно несвоевременными делами.
— Да, Аннушка — золото, — вздохнул невропатолог. — Днём с огнём не сыщешь.
— А меня спасла Таня Ищенко! — заявил Карташов.
— От чего? — со снисходительной улыбкой спросил его Глеб Афанасьевич. — У вас, как проницательно отметил Николай Александрович, помолодели глаза. Но такой способ омоложения известен с древних времён. Общение с молодёжью. В нём есть своего рода донорство. Вас не смущает это обстоятельство?
— Глеб Афанасьевич… — с затаённой яростью начал Корнильев, — вы молодой человек, а я от каждой встречи с вами на год старею.
— Таня — девушка, и там… особые отношения.
— Между людьми всегда особые отношения. На то они и люди! — закричал Корнильев.
За ширмой что-то загремело. Все повернули к ней головы.
— Это я кушетку подвинула… — Аннушка вышла из-за ширмы. — Глеб Афанасьевич, вы не замечали такого: у иной кудельки или, как нынче носят, «сосон» — хоть открытки печатай, а девка она не настоящая, потому что не наша, не сестричка в душе. А другая — пусть на заводе работает или в ателье ворочает утюгами — всё одно наша, сестричка, и значит, девка настоящая. С мужем у неё, конечно, одно, с кем другим — совсем иное. Неужели не замечали? А ведь та, у кого в душе того нет, отчего у мужиков глаза молодеют, на что она мужу сдалась? И вообще все хорошие люди — доноры. Каждый у каждого в долгу. На том свете расплатимся.