Шрифт:
У каждого человека должно быть имя (это обязательно!) и может быть прозвище (если придумают!). У меня же при одном имени было целых два прозвища!
Сперва прозвали Горнистом. Но на горне я никогда не играл: не было слуха. Много лет прошло с той поры, а слух у меня так и не появился… Разные песни я и сейчас исполняю на один и тот же мотив.
— Всех авторов уравнял в правах! — с грустью когда-то шутила мама, как бы сочувствуя композиторам.
Она ощущала постоянную потребность сочувствовать людям. Даже тем,
— Все в этом нуждаются, — уверяла она. — Безоблачных судеб нет.
Облака — еще ничего: от них не бывает грозы. А над маминой судьбой два раза собирались такие тучи, что ей до конца жизни могли бы чудиться громы и молнии. Но не чудились.
У нее был единственный брат… Мой дядя. Как только я стал что-либо понимать, мама рассказала, что брат ее погиб на войне. Ему было всего восемнадцать — и я вслед за мамой называл его просто Андрюшей.
У нее был единственный муж. Мой отец… Он тоже воевал. Но вернулся домой.
— Вернулся, чтобы проститься, — говорила мама.
На фронте отца засыпало землей. Он был сильно контужен. Его откопали… Но контузия осталась в нем — и через тридцать лет вновь засыпала землей. Уже навсегда.
— Ненавижу войну! — говорила мама.
Слово «ненавижу» звучало в ее устах так странно, что я каждый раз вздрагивал.
«Нина Васильевна — наш добрый гений!» — восклицали соседи из разных квартир. И лишь сосед по фамилии Гнедков, живший прямо под нами, встретив маму, начинал заботливо поучать ее:
— Не расшибайтесь, Нина Васильевна. Не оценят! Поверьте: каждый будет судить о вас не по тому, что вы свершили для других, а лишь по тому, что сделали для него. Персонально. Изменить человечество — это не в ваших силах.
Голос у Гнедкова был вкрадчивый, въедливый. Он доверительно заглядывал в глаза, особенно когда говорил про все человечество, которое не устраивало и раздражало его.
Почему меня прозвали Горнистом?
Этого я не могу сказать, пока не дойду до одной истории, которая сама все объяснит: скромность украшает человека. Хотя, как сказала мне учительница Екатерина Ильинична, с которой вы познакомитесь несколько позже, «скромность, не живет в одиночку». Она пояснила:
— Когда мы говорим, что человек скромен, надо мысленно подразумевать «но»: отважен, но скромен; талантлив, но скромен… А сказать «скромен, но скромен», — нельзя. Чего скромничать, если не имеешь других достоинств?
Про Екатерину Ильиничну я бы сказал: умная, но скромная; честная, но скромная; просто замечательная, но скромная… Ну и так далее! Вы сами убедитесь. Она первая прозвала меня Горнистом. А потом переименовала в Сигнальщика. Почему? И об этом вы узнаете, как говорится, в свое время.
Буду рассказывать по порядку, чтобы не сбиться. Тем более что все это было уже давно.
Мама была педиатром. Проще говоря, детским врачом. Но дети нашего дома к ней за советами не обращались: в юную пору человек ощущает себя бессмертным и не думает о недугах. Взрослые же не давали маме прохода: было известно, что, ухаживая за больным мужем, то есть за моим отцом, мама овладела всеми медицинскими специальностями.
— Ваша квартира напоминает процедурный кабинет: делаете уколы, измеряете давление, — укорял маму Гнедков, живший под нами. — Если б я был вашим мужем, я бы этого не допустил!
Я радовался, что Гнедков никогда не мог стать маминым мужем.
Но на всякий случай предупредил:
— Не думай, что он заботится о тебе: плохие не могут любить хороших.
— Но, к сожалению, хорошие иногда любят плохих, — со вздохом ответила она. — Это случается.
— Щедрой вас, поверьте, будет считать лишь тот, кого вы облагодетельствуете, — втолковывал маме, доверительно заглядывая ей в глаза, Гнедков с нижнего этажа. — А всех, Нина Васильевна, благодеяниями не охватишь! Да и охваченные скоро забудут…
— Я и не хочу, чтобы они помнили.
— Вы похожи на своего брата Андрюшу. Он тоже был слабохарактерным. Не умел говорить «нет». Научитесь отказывать! Это полезное свойство.
Мама была терпелива, когда дело касалось ее самой: беззвучно переносила физическую боль, умела скрывать душевную. Она, невысокая, худенькая, коротко подстриженная, в этих случаях лишь напряженно сжималась — и тогда уж совсем начинала походить на семиклассницу. Но если были несправедливы к кому-либо другому, черты ее лица и голос становились острыми, словно обнажались для отпора, для битвы.
— Андрюша был слабохарактерным? — переспросила она Гнедкова. — Идем, Петя! — Мама жестко взяла меня за руку. Потом обернулась к соседу с нижнего этажа. — Со своим слабым характером он поднялся навстречу танку. Вам не доводилось так поступать?
Худенькая мама протащила меня вверх по лестнице на наш третий этаж: она не желала слушать Гнедкова.
Потом перегнулась через перила и оттуда, сверху, еще раз метнула в него копье:
— Отыскивать слабое у сильных, мелкое у крупных — утешительно для себя, не правда ли? Так вроде и сближаешься с ними?
— Что вы имеете в виду? И кого? — вопрошал снизу Гнедков так обескураженно, будто, играя, ударил по мячу, внутри которого оказалась взрывчатка.
Мама точно знала, кто, в какой квартире и чем болен.
Больных мама определяла сразу: по цвету лица, по воспаленному блеску глаз, по движению и походке. Она не могла пройти мимо человека, который недомогал.
«У-у, как вы дышите! — обращалась она к одному. — Не помогать сердцу это варварство, бескультурье».
«Зачем вы стараетесь превозмочь болезнь на ногах? — обращалась к другому. — Конфликт с организмом не кончится в вашу пользу!»