Сихиртя с мёртвого судна
Шрифт:
Бекетов сделал шаг в сторону борта снова замер.
Да что же это за звук, такой, что сердце рвёт? Не птица же кричит… Да и какие сейчас птицы, если на дворе – самый канун праздника Воздвижения 20 , когда считается, что на зиму поворот пошёл. Все крылатые уже в тёплые края улетели…
Бекетов обернулся в сторону казёнки, откуда отчетливо слышались сквозь все посторонние шумы чьи-то всхлипывания. От этого звука мороз шёл по коже.
Откуда тут этот тоненький, жалобный, такой настоящий плач?
20
Имеется ввиду день Воздвижение Креста Господнего – 14 сентября по старому стилю.
– Яков Осипович! Буря идёт! Уходить надо! – Савва нетерпеливо замахал руками.
Илко тоже прислушался. Он сделал несколько шагов в сторону каюты кормчего, словно бы тоже чего-то услышал.
Тишина…
Ветер воет, да море сильнее шумит, разбиваясь о льдины затора.
В эти звуки внезапно ворвалось сплетённое из непонятных слов причитание с ноющими всхлипами.
Бекетов и Илко переглянулись. Не послышалось ли им обоим? Старик-самоед поднял руку, указывая пальцем на дверь в казёнки. Звуки шли оттуда.
Яков Осипович, пытаясь сдержать суеверный ужас, взглянул туда, куда указывал самоед.
С их места была видна лишь часть кровати с наваленными на неё шкурами. Кажется, в том углу и было неясное шевеление.
– Ох ты ж! Там же… никого, – Бекетов готов был поклясться, что в каюте, когда он в неё заходил, было пусто. – Спрятаться негде… Может, это ветер… или… собака?
– Уходить надо, – быстро сказал Илко, откинув назад седые волосы, заплетённые в две косы. – Недобро тут…
Он направился к борту.
– Яков Осипович! – донёсся нетерпеливый голос Саввы – Мы идём? Ветер крепчает… Что же вы!
Бекетов, как завороженный, смотрел внутрь казёнки. Он ясно видел шевелящиеся шкуры, и точно понимал, что это не ветер приводит их в движение.
Его взгляд скользнул по телам замерзших людей. Может, зря он дважды чертыхнулся тут, на палубе? Нельзя при нави поминать нечистого.
Бекетов был не робкого десятка, но нутром чувствовал, как цепкий, липкий страх морозными иголочками покалывает откуда-то изнутри…
Яков Осипович медленно сосчитал про себя до трех и резко шагнул внутрь каюты.
Шкуры шевелились.
Там, под ними, что-то было… Оттуда, изнутри, донесся не то всхлип, не то тоненький плач.
Кормчий взял за край кусок меха и потянул его на себя.
2. Живая находка
Шкура сползла на пол, за ней – вторая, и на Бекетова из-под отороченной песцовым мехом шапки уставилось зарёванное, грязное детское личико. От яркого света, хлынувшего в глаза, малыш зажмурился, но мокрые реснички снова быстро распахнулись. Увидев человека, дитя надрывно заревело.
Некоторое время Яков Осипович оторопело смотрел на ребёнка, словно не понимая, откуда он взялся здесь, так далеко от любого человеческого жилья. Это было настолько немыслимо, настолько нелепо, что некоторое время Бекетов стоял в оцепенении. Наличие живого, беспомощного существа на мертвой кочмаре заставило испытать самое настоящее потрясение.
Малышу на вид было годика три. Одет он был, как и все дети северных народов, в меховую парку 21 почти до щиколоток. Из-под подола выглядывали меховые сапожки.
21
Парка – просторный вид верхней одежды с капюшоном у северных народов
– Ох ты ж! – пробормотал Бекетов, склоняясь над кроватью.
Ребенок всхлипнул, снова заревел и потянул к незнакомому дяде руки.
Чья-то тень перегородила проход. Яков Осипович вздрогнул, обернулся.
В казёнку вошёл Илко и с удивлением воззрился на единственного живого обитателя судна.
– Пожалел дитя Никола Морской, – произнёс Бекетов, беря малыша на руки.
Илко подошёл к нему, внимательно вглядываясь в детское личико. Неожиданно он резко отпрянул, словно бы испугавшись чего-то.
– Сихиртя! Сихиртя! – тревожно произнёс он, указывая пальцем на ребёнка.
Слово было незнакомым для Якова Осиповича, поэтому он бросил недоумённый взгляд на самоеда.
– Ты про что?
– Сихиртя! Брось! Брось! Оставь здесь! – быстро, тревожно заговорил старик, тыкая пальцем в малыша.
– Ты в своём уме, Илко? Что я, нехристь какой, дитя бросать? – Бекетов подтянул шкуры и замотал малыша в них, как в одеяла.
Ребёнок жадно обнял его за шею, словно бы в пришедшем взрослом было его единственное спасение. Он спрятал мокрое лицо в ворсе капюшона, тихо, беспомощно всхлипывая.
– Брось! – почти взвизгнул самоед. – Беда придёт! Сихиртя беду принесёт! Несчастье и смерть всякому, кто сихиртя хоть раз увидит!
Истеричный тон самоеда отрезвил Якова Осиповича, заставил сбросить оцепенение. Он прижал к груди малыша и сказал с расстановкой:
– Все под Богом ходим, Илко… Каждый из нас рано или поздно умрёт… Ты мне пальцем не тычь… Дитё малое я в обиду не дам! Итак настрадалось.
Он первый вышел наружу. Савва, всё еще сидевший на борту, с удивлением взглянул на них:
– Матерь божья! – только и выдохнул он. – Откуда у вас… это?
– Они вот знали, да нам не скажут – Бекетов кивнул на оледеневшие трупы. Может, в бумагах прочтём после… А пока уходить надо… Неровен час, буря застанет…
Илко подскочил к нему, перегородил дорогу, снова заговорил быстро:
– Яков Осипович! Оставь сихиртя здесь! Она беду принесла!
– Она? – Бекетов опустил взгляд на ребёнка. – Так это что… девчоночка?
Илко кивнул.
– Ох ты ж!
Малышка подняла вверх личико, и кормчий с удивлением заметил, какие пронзительно-светлые, словно бы небо в туманной дымке, у неё глазёнки.