Сила обстоятельств
Шрифт:
Первый том приняли хорошо: за неделю было продано двадцать две тысячи экземпляров. Быстро раскупали и второй, но он вызвал поразивший меня скандал. Я решительно не воспринимала то «французское свинство», о котором говорил Жюльен Грак в статье, где – хотя и сравнивал меня с Пуанкаре, разглагольствующим на кладбищах, – похвалил меня за «отвагу». Это слово, когда я в первый раз услыхала его, удивило меня. «Какую отвагу вы проявили!» – с жалостливым восхищением сказала как-то Клодина Шонез. «Отвагу?» – «Вы потеряете много друзей!» Если я их потеряю, подумалось мне, значит, это не друзья. В любом случае я написала бы эту книгу так, как хотела написать, но ни на минуту мысль о героизме не приходила мне в голову. Мужчины из моего окружения – Сартр, Бост, Мерло-Понти, Лейрис, Джакометти и команда «Тан модерн» – и в этом плане тоже были настоящими демократами: если бы я думала только о них, то скорее опасалась бы, что ломлюсь в открытую дверь. Впрочем, меня упрекали в этом, но также и в том, что я придумываю, извращаю, заблуждаюсь,
«Я узнал массу вещей о влагалище вашей руководительницы», – это ли не свидетельство того, что наедине с собой он не стесняется слов. Но, увидев их напечатанными, испытал такую боль, что на страницах «Фигаро литтерер» открыл специальную рубрику, призывая молодежь осудить порнографию вообще и мои статьи в частности. Результат был жалок. Христиане возмущались вяло, а молодежь в целом вообще, похоже, не возмущали мои словесные излишества. Мориак был удручен. Весьма кстати под занавес проводившегося опроса какая-то ангельски кроткая девушка прислала ему письмо, в точности соответствовавшее его чаяниям, и многие веселились, наблюдая столь удачное стечение обстоятельств! Зато в ресторанах и кафе, которые с Олгреном я посещала чаще обычного, нередко усмехались, указывая на меня взглядом или даже пальцем. Однажды во время ужина в «Но Провенс» на Монпарнасе сидящие за соседним столиком, увидев меня, расхохотались. Мне не хотелось втягивать в скандал Олгрена, но перед уходом я сказала несколько слов этим благонравным людям.
Резкость подобных реакций и их низость заставили меня задуматься. Католицизм у латинских народов поощрял мужскую тиранию и даже побуждал их к садизму, но у итальянцев она соединилась с грубостью, у испанцев – с надменностью, а свинство – это чисто французское явление. Почему? Прежде всего, безусловно, потому, что мужчины во Франции чувствуют экономическую угрозу из-за конкуренции со стороны женщин; самый верный способ подтвердить свое превосходство, которого нравы уже не гарантируют, это принизить женщин. Циничная традиция предоставляет целый арсенал, позволяющий низвести их до функции сексуальных объектов: это поговорки, картинки, анекдоты и даже набор слов. С другой стороны, стародавний миф о французском верховенстве в области эротизма под угрозой; идеальный любовник в коллективном представлении сегодня скорее итальянец, чем француз. Наконец, критическое отношение освободившихся от предрассудков женщин ранит или утомляет их партнеров, вызывая у них озлобленность. Свинство – это старинная французская распущенность, к которой вновь прибегают оскорбленные, обиженные самцы.
На самом деле нападкам я подвергалась не только после «Второго пола». Сначала ко мне относились с безразличием или благожелательностью. Затем нередко критиковали как женщину, ибо надеялись найти уязвимое место, но я прекрасно знала, что в действительности под прицелом мои моральные и социальные позиции. Нет, я не только не страдала из-за принадлежности к женскому полу, а скорее соединяла, начиная с двадцати лет, преимущества двух полов. После выхода «Гостьи» мое окружение относилось ко мне и как к писателю, и как к женщине, особенно это было заметно в Америке: во время «вечеринок» жены собирались и говорили между собой, а я беседовала с мужчинами, которые между тем проявляли ко мне больше внимания, чем к себе подобным. Именно такое привилегированное положение подтолкнуло меня к написанию «Второго пола». Оно позволило мне высказаться со всей беспристрастностью. Подобная невозмутимость и вывела из себя многих моих читателей мужского рода, в противоположность тому, что они утверждали; яростный вопль, возмущение раненой души они восприняли бы с растроганным снисхождением, но не могли простить моей объективности, притворяясь, будто не верят в нее.
Я вызывала гнев даже среди своих друзей. Один из них, прогрессивный преподаватель университета, не смог дочитать мою книгу и отшвырнул ее в другой конец комнаты. Камю с негодованием упрекнул меня за то, что я выставила на посмешище французского самца. Уроженец Средиземноморья, культивирующий испанскую гордыню, он соглашался предоставить женщине равенство лишь в различии, и, разумеется, как сказал бы Джордж Оруэлл, из
Правые могли лишь осуждать мою книгу, которую Рим, впрочем, внес в индекс запрещенных книг. Я надеялась, что ее хорошо примут крайне левые. Отношения с коммунистами складывались хуже некуда, однако мое эссе стольким было обязано марксизму и я отводила ему такое большое место, что ожидала с их стороны некоторой беспристрастности! Мари-Луиза Баррон ограничилась заявлением в «Леттр франсез», что «Второй пол» заставит только посмеяться работниц Бийанкура. Это значит недооценивать работниц Бийанкура, отвечала Колетт Одри в «Критических заметках», которые она публиковала в «Комба». «Аксьон» посвятила мне анонимную невразумительную статью, снабженную фотографией, изображавшей объятия женщины и обезьяны.
Марксисты, не сторонники сталинизма, оказались не более обнадеживающими. Я читала лекцию в «Эколь эмансипе», и мне заявили, что после свершения Революции проблема женщины перестанет существовать. Хорошо, сказала я, а до тех пор? Настоящее время их, похоже, не интересовало.
Были у «Второго пола» и защитники: Франсис Жансон, Надо, Мунье. Книга породила публичные споры и конференции, она вызывала поток писем. Плохо прочитанная, плохо понятая, она будоражила умы. В итоге, возможно, это та из моих книг, которая принесла мне наибольшее удовлетворение. Если меня спросят, что я думаю о ней сегодня, то я без колебаний отвечу: я за.
Я никогда не тешила себя иллюзиями, будто могу изменить положение женщины, оно зависит от будущей системы трудовых отношений в мире и серьезно изменится лишь в том случае, если произойдет переворот в производстве. Вот почему я постаралась не замыкаться на так называемом феминизме. Не давала я и рецепта для каждого отдельного случая нарушения прав. Но, по крайней мере, я помогла моим современницам лучше понять себя и свое положение.
Конечно, многие из них осудили мою книгу: я вносила беспокойство в их жизнь, нарушала существующий порядок, раздражала или пугала их. Но другим я оказала услугу, я знаю это по многочисленным свидетельствам, и прежде всего по той корреспонденции, которую получаю вот уже двенадцать лет. Мое сочинение помогло им отринуть то отражение самих себя, которое их возмущало, те мифы, которые подавляли их. Они осознали, что их трудности вовсе не следствие какой-то особой ущербности, а лишь отражение всеобщего положения вещей. Это открытие избавило их от презрения к себе, а некоторые почерпнули в нем силу для борьбы. Трезвое понимание не приносит счастья, но способствует ему и придает смелость.
В тридцать лет я была бы удивлена и даже раздражена, если бы мне сказали, что я стану заниматься женскими проблемами и что самыми вдумчивыми моими читателями станут женщины. Я об этом не жалею. Для них, разобщенных, страждущих, обездоленных, более, чем для мужчин, значимы ставки, выигрыши и проигрыши. Они меня интересуют, и я предпочитаю с их помощью иметь на мир пусть ограниченное, но прочное влияние, а не плыть до бесконечности по течению.
Стояла еще хорошая, очень жаркая погода, когда в середине октября я вместе с Сартром снова приехала в Кань. Опять та же комната и наши завтраки на моем балконе, стол из блестящего дерева под маленьким окошком с красными занавесками. Работа Леви-Строса только что появилась, я написала о ней рецензию в «Тан модерн». И принялась за роман, о котором давно уже думала. Я хотела вложить в него все: мои взаимоотношения с жизнью и смертью, со временем, с литературой, любовью, дружбой и путешествиями. Хотела также изобразить других людей, а главное, рассказать эту жгучую и печальную историю – послевоенное время. Я набрасывала слова – начало первого монолога Анны, но чистые листы бумаги вызывали у меня головокружение. Сказать было что, но как за это взяться? То была не работа крота, о нет! Я ощущала возбуждение и страх. Сколько времени продлится эта авантюра? Три года? Четыре? Во всяком случае, долго. И к чему я приду?
Чтобы отдохнуть и подбодрить себя, я читала «Дневник вора» Жене, одну из самых прекрасных его книг. И гуляла в окрестностях с Сартром.
Вскоре после нашего возвращения в Париж вышел третий том «Дорог свободы» – «Смерть в душе». Я предпочитаю его первым двум. Роман, однако, имел меньший успех, чем предыдущие. «Это продолжение, но не конец, и публика медлит покупать его», – сказал Гастон Галлимар, который хотел выпустить его вместе с последним томом. На читателей, безусловно, повлияли и критики. Сартр шокировал правых, показав офицеров, которые удирали, бросив своих солдат. Он возмутил и коммунистов, потому что французский народ – и гражданские и военные – представал пассивным и аполитичным.