Шрифт:
АЛЕКСАНДР СИЛЕЦКИЙ
МАЛЮТА
Рассказ
Утро выдалось на редкость хмурым. Я едва смог оторвать голову от подушки и привычно глянул в незашторенное с вечера окно. Дым из трубы над заводским корпусом, изгибаясь чёрно-белой петлей, застилал лозунг на крыше.
«МЫ ПРИДЁМ...» - алело, как на параде, «К ПОБЕДЕ» - едва проглядывало сквозь сизоватую мглу, и уже на другом конце дома выглядывало из черного шлейфа слово «ТРУДА.».
А из головы все не шел дурацкий сон, приснившийся мне этой ночью.
И вправду, очень странный сон...
Я проснулся с тяжелой головой, словно вечером напился,
Во сне человек если что вдруг и читает, то обычно сущую бессмыслицу, чаще же он вообще не в силах вникнуть в текст - вертит себе перед глазами некое издание или написанную от руки страницу, а буквы пакостно сливаются друг с другом либо исчезают совершенно, если попытаешься хоть как-то разобраться в них, и остается одно впечатление, что читал, очень интересное и важное, но только - впечатление, на деле же - сплошной самообман.
Со мной, однако, все случилось по-иному.
Словно наяву, я ощутил тогда в своих руках прохладный, белый, упругий конверт - затрудняюсь сказать точно, был ли он новым действительно или его белизна явилась плодом моих сонных иллюзий, не знаю, но точно помню, что держал в руках большой конверт, на котором косым, грубым почерком, старинными буквами и через «ять», было написано мое имя: «Андрею Своромееву»– и только, и никакого адреса, ни штемпеля, ни марки я не углядел.
Как обычно происходит в наших снах, я ничуть не удивился этому посланию: я просто вскрыл конверт и извлек из него желтый, ветхий лист - в отличие от самого конверта он был, безусловно, очень старым, и опять это меня тогда ничуть не удивило; я развернул послание и принялся читать.
Составлено письмо было старинным слогом и весьма коряво, так что в памяти моей остался только общий смысл написанного:
«Малюта — помнишь Малюту? — шлет тебе свое благодарение за хлеб- соль и за водку, коими ты потчевал с любезностью и щедро. Малюта помнит добрые дела — сам когда-нибудь порадуешься: “Ай да Малюта, ай да молодец!” Ты разумный человек и деловой к тому же, ты помог мне словом, и было оно лучше золотого подношения. Небось, и сам не ведаешь, как, схоронив меня от недругов моих, помог мне в тяжкую годину собрать рать опричную — благословит тебя Господь за это! — а в долгу я оставаться не привычен: шлю тебе пятьсот рублёв серебром, денежки немалые. И беги ты с ними за кордоны, подале, где бы зла на тебя никто не имел. А зло-то будет пребольшое, уж поверь мне, и тебя оно коснется, и всех нас. Уезжай из родимых мест в места незнакомые и вспоминай Малюту — всю вашу вину он в себе затаит».
Помню, я не воспротивился в душе письму, я словно ждал его - и оно пришло, и все казалось тогда естественным и понятным.
Я сложил листок и спрятал в конверт, а конверт. ну, хоть убей, запамятовал начисто, куда же его дел, осталось только в голове: было письмо, никуда не пропало. Ведь еще во сне забыл - пойди-ка вспомни наяву!
Вот эдакий буквальный вздор привиделся мне нынешнею ночью.
Я, конечно, человек отнюдь не суеверный, разных там примет и вещих снов не признаю - и тем не менее проснулся поутру с тяжелой головой, и было мне слегка не по себе, как будто я и впрямь всю ночь творил дела не больно-то
Я поднялся нехотя с постели и взглянул на часы. Они показывали шесть утра, хотя за окном уже вовсю светило солнце и улица гудела и хрипела, как сто тысяч разболтавшихся водопроводных кранов, - да, часы показывали только шесть утра, а ведь известно: в зимние дни городская жизнь начинает нервно суетиться не как летом - много позже.
Значит, часы встали, решил я.
Я подошел к телефону и набрал номер.
«Одиннадцать часов ровно», - сообщила трубка, уверенно и отстраненно.
Одиннадцать, вот так-так, у всех нормальных людей скоро начнется обед, подумал я, и на работу, стало быть, идти резона никакого нет - проспал я здорово.
Начальство у меня на этот счет своеобразное, бедовое: уж лучше вовсе не явиться, а потом наврать с три короба про разные вселенские причины, чем невинно опоздать на несколько минут.
Ну, что ж, решил я, и пускай, тогда займемся личными делами.
Я оделся, протопал на кухню и там обнаружил, что завтракать мне нечем: холодильник совершенно пуст, и хлеба в шкафчике ни крошки, а тупое питие пустого чая, хоть и с сахаром, не слишком вдохновляло.
Я вздохнул, взял авоську и, закутавшись в старую - еще от деда - шубу, пошел в магазин.
Была пятница, и в это время, как заведено, в магазинах начиналась уже давка, люди толкались, лезли к прилавкам, кричали, а продавцы масляно вращали глазами и не спеша, попутно вслух обсуждая одним им ведомые события, в которых Мань- ки, Катьки и Сережки выплетали безумные узоры интриг (в их понимании интриг, конечно), - не спеша, будто от чуть большего проворства мог вдруг обрушиться ветхий лепной потолок, отпускали товар.
Я стоял в длинной очереди за паршивым, почерневшим мясом, меня швыряло из стороны в сторону, а я терпел, и мне казалось, что я и есть сейчас тот самый киношный супермен, который лет пять назад был кумиром нашей славной молодежи, и все люди вокруг - по сути, тот же самый супермен, только уже раздвоившийся, расчетверившийся, раз-в-бог-весть-какой-степени размножившийся, - и все эти клочья супермена волками смотрели друг на друга, словно уличая в неподлин- ности «сверх-чего-то» каждого, и очередь медленно-медленно, будто подсохший крем из тюбика, выдавливалась, двигаясь вперед.
Наконец я добрался до прилавка, где торжественно застыли древние, полуразбитые весы.
Я уже собирался выбрать на железном лотке приблизительно сносный кусок мяса и этим выбором своим в момент возвыситься над прежней униженностью очередника, как вдруг чье-то знакомое лицо мелькнуло передо мной, и я мигом забыл и об униженности, и о покупке вообще.
Там, за прилавком, я увидел Малюту Скуратова.
Бесспорно, это был он!
Тот же низкий, покатый лоб с одной-единственной, точно шрам, глубокой жирной морщиной; жесткая редкая рыжая щетина на почти квадратной голове; маленькие злобные глаза-буравчики под нависшими кустистыми бровями - словом, это был он и никто другой.
Ну, разве что жутко грязный, когда-то белый халат казался странно-неуместным, почти анекдотичным, но я понял, что халат - всего лишь дань времени. И месту.
Каждое время собирает со своих героев дань, обряжая их черт-те во что.
В руках Малюта зажимал огромный иззубренный топор. Он взмахивал им играючи и со свистом опускал на очередную часть коровьей туши, и кости хрустели, разлетаясь от одного удара, а Малюта изредка поглядывал на томящихся людей, и глаза его горели, словно кричали: «Накося! Видали, а? Как мы их - р-ра-зом! А? И до вас дойдет черед.»