Силецкий Малюта

Неизвестно

– Зачем мы все здесь? Зачем - радуемся, плачем, блядословим, зачем убиваем?

– Вы не могли попасть сюда!

– Кто выдумал? Поганый вздор! Я все могу, ибо, - он важно поднял заскоруз­лый палец, - я везде есть. И всегда! Запомни это.

– Неправда. Царь Иван Васильевич Четвертый.

– И при Грозном, и при Петре, и после, и сейчас - всё тоже я, Малюта! Нас как будто много - в разных временах, всегда мы жгли, рубили, убивали, мучили и доно­сили, и всегда опричнину лихую создавали - в каждый век свою опричнину, но все мы, хоть и разные, - едины, все сливаемся в одно лицо, как сотни ручейков в одну большую реку. Увидишь, вспомнишь одного - и все другие не покажутся чужими, всех признаешь. Да, Малюта

был, Малюта есть - и будет на земле Малюта! Без него - нельзя. Пей, парень, пей, охо-хо-хо!

Закачались тяжелые своды, померк свет, сжался зал до крошечных размеров.

И сидел я за дубовым огромным столом, на дубовых, грубо тесанных скамьях, а напротив сидел Малюта и, подперши ладонью щеку, смеялся злыми глазами.

У Малюты кафтан золотом шит, и блестит то золото, как рыжая его борода. У Ма- люты сила велика, темные воины зла и лютой ненависти свищут-рыщут по родной земле. Хлопнет Малюта в ладони - заводите, девки, хоровод, гляну я, какая из вас краше, чтобы ночь одному потом не коротать. Пойте, девки, про долю горькую, про страх неизбывный и печаль на Руси - здесь Малюта, жив Малюта, пойте ему, девки, любо-дорого послушать обо всем, что натворить успел - по собственной охоте да во славу государеву и царствия его.

А не понравится что, так уж пеняй, брат, на себя. Свистнет воздух, сверкнет хо­лодной молнией топор и опустится, так что и крикнуть не успеешь, на буйную головушку, и падет она, дурная, с плеч долой.

– Пей, парень, пей!

Малюта смотрит и не боится - а чего ему бояться: Малюта был, Малюта есть, Малюта будет - во веки веков, он живее всех живых, да разве можно без Малюты, разве можно без опричнины - во веки веков?!

И радостно, и жутко - вот ведь как.

– Эх, парень, темное время - раздолье для Руси. Она впотьмах - главнее всех. Страшнее всех. Ты живешь, когда чуток светлее станет, да и то - лишь рассвет, только-только забрезжило. А на рассвете мы знаешь сколько убивали? Охо-хо!.. Русь молчит, боится топора, боится слово сказать, да и говорить, по правде, мало кто умеет. Нечего сказать и - незачем. А коли уж заговорят, то мигом - либо к топору зовут покорных смердов либо батюшке-царю топор суют: мол, наводи порядок, времечко приспело. Сами влезть на плаху норовят. А нам-то так спокойней. Да уж. Спит Русь, парень, крепко спит, неведомо, когда проснется. Вот и хорошо, что спит, а то бы много бед на свете понаделала. Куда как больше, чем теперь. Злая страна. Проснется ненароком - тут и опричнине конец, да и Малюте - тоже. Ибо в новой, несказанной лютости нужда возникнет. А тогда другим найдется работенка, жадным и голодным. На Малюту злым. Жаль тебе было бы Малюту, а, парень?

Тени по углам - живые тени, что не так - в момент уволокут, а там - вестимо: поминай, как звали.

– Жаль. Ей-богу, жаль.

– А ты умный, парень, хитрый ты. Пей, пей, не бойся, за мое здоровье!..

Хороводы водят, песни поют, свечи еле теплятся. Кругом - темнота и тишь.

Глушь.

– Слушай-ка, парень. Как звать тебя?

– Андрюшка. Своромеев.

– Так вот что я скажу тебе, Андрюшка. Зело ты подсобил мне нынче. Приютил, накормил, обогрел. Гнались за мной недруги проклятые. Кабы не ты, конец Ма- люте бы пришел, и за то тебе - великое спасибо. Завтра поутру встану - и в путь. Соберу силу бедовую, опричнину удалую, хозяином буду - на все времена. Ты послушай-ка, парень. Мне ты подсобил, да на себя беду накликать можешь. Так что тихо сиди. Жди письмеца моего, я там все поясню. А пока ступай-ка в сени, дверь открой, да пошире - душно что-то.

Я встал из-за стола и пошел. Но в сенях споткнулся и упал, и подняться уже не сумел - так и остался лежать, пока солнце не взошло.

А утром, разлепив неподатливые веки, я увидел, что лежу у себя дома, в по­стели; все тело надсадно

ломило, словно свалился я этой ночью - или еще раньше, вечером - с крутой длинной лестницы и катился по ней, считая ребрами ступени, до самого конца.

Я не помнил, как вышел из ресторана, как добрался домой, лишь сознавал, что по- свински напился, и еще в голове, точно муха в пустой банке, крутилось и жужжало имя - Малюта, Малюта, ах, будь ты неладен!..

Я закрыл глаза, чтобы не видеть коптящие небо трубы с осточертевшим ло­зунгом, тяжело поднялся и прошлепал на кухню напиться воды - во рту саднило и горело, будто бы и вправду накануне крепко перебрал, - и снова тяжко рухнул на кровать. Сон всё не шёл из головы.

Конечно, я не мог не понимать тогда: всерьез воспринимать такое - неразумно. Но ведь, что ни говори, меня тогда предупредили, попытались, приголубив, напугать, а я не камикадзе, даже просто не смельчак.

***

Память хранит события нашей жизни, хранит и сны - как некую иную реальность, а подчас как вторую, параллельно прожитую нами жизнь. Изредка я вспоминал Малюту, но уже без прежнего волнения. Да, образ потускнел, размылся, мне ка­залось - навсегда. И мог ли я предположить, что через много лет в подробностях припомню этот сон - при обстоятельствах совсем иного свойства!..

Утро за окном, как и тогда, давным-давно, было уныло-серым. Я посмотрел вдаль, на заросшую кустами территорию завода, превратившуюся в свалку ме­таллолома, скользнул безразличным взглядом по аршинным, вылинявшим буквам столь любимого начальством лозунга о неизбежной и чудовищной победе комму­нистического труда. Никто так и не удосужился убрать эту дурную надпись с кры­ши, хотя завод давно уже не работал, ржавые трубы не дымили, и теперь можно было спокойно жить в этом заводском районе, наслаждаясь чистым воздухом. Жить и жить. Но жить стало не на что. Пришлось продавать добротную сталинскую квартиру и перебираться в более дешёвую хрущёвку на дальней окраине. Хоть, слава богу, уцелел при этом. Теперь пора было срочно готовиться к переезду.

Я принялся опустошать очередной ящик своего древнего письменного стола от бумаг, чтобы аккуратно сложить их в большую картонную коробку. Вдруг что-то щёлкнуло. И, как это случается порой, когда имеешь дело со старинными стола­ми, в недрах ящика открылось потайное дно.

А там. Какие-то полуистлевшие счета неведомо какого времени, квитанции, изрядно пожелтевшие и ломкие бумажки с неразборчивыми записями, чистые листки с двуглавыми гербовыми печатями и даже несколько отменно сохранив­шихся царских купюр весьма приличного достоинства. Чьи-то сокровища, надо полагать, припрятанные до лучших дней.

И тут я наткнулся на письмо.

То самое, что получил во сне много лет назад.

Грязно-белый, в потеках, конверт - и по нему наискосок, размашистым и гру­бым почерком написано, как припечатано: «Андрею Своромееву».

От неожиданности я вздрогнул, а потом тихонько рассмеялся.

Чушь!

Это письмо, похоже, берегли еще мои родители, заполучивши, в свой черед, от деда с бабкой.

Эдак незаметно, не волнуя никого, переходил конверт от поколенья к поколе­нью - может быть, и впрямь с незабываемых времен Ивана и Малюты.

О письме у нас в семье не говорили ничего - забыли попросту или, напротив, зная всё, из века в век боялись даже поминать, чтоб хоть намеком, хоть досужим словом вдруг не пробудить неведомое, спящее покуда зло?
– ведь, право же, могло случиться так, что кто-то из моих прапредков тоже звался, как и я, Андреем Сво- ромеевым и сделал нечто эдакое, даже пусть и доброе, но все же - нелюдское, и ему-то именно и было адресовано письмо.