Сильнее разума
Шрифт:
Я явился в назначенный срок. Грязный, оборванный, голодный. Потому как, стесняясь быть дома без работы, ждал назначенного капитаном «Станюковича» срока на вокзале в Рыбинске, подрабатывая на хлеб в это время выполнением мелких поручений носильщиков. В Москву я приехал без билета на крыше поезда, разыскал Хлебниковскую базу, причал, где швартовался мой пароход. Боцман, стоявший у трапа, увидев меня, затрапезного, шагнувшего к нему, грудью закрыл дорогу.
Но тут из рубки, сверху раздался голос капитана: «Пропусти его, Расторгуев. Это мой кадр».
А далее началась сказка. Общежитие в поселке «Водники», теплый душ, постель, кормежка, выдача обмундирования.
Первый рейс, Химкинский северный порт – здание речного вокзала в виде плывущего корабля, утро под Угличем, – пароход идет по водохранилищу, нависшему над городом, над маковками церквей, разноцветных крыш и крон деревьев.
Чудо длилось несколько месяцев. Города, селенья вдоль великой русской реки, левитановский Плёс, Волжские угоры в городе Горьком, татарская с мечетями и башнями времен Золотой Орды Казань, уральская столица Пермь (в ту пору город Молотов), огневые нефтевышки в Башкирских степях, Набережные Челны, где был создан в свое время первый в России химический завод, и где реактивы в цехах смешивали лопатой за поллитровку выносливые татары – все это волновало до глубины души, ложилось на дно ее вязским слоем, которому в будущем суждено будет всколыхнуться и расцвести букетами моих наивных рассказов об увиденном. Рождались стихи:
Ночь. Все заснуло. Дремлет ВолгаИ лишь суда не спят – плывут.Для них луна пунктиром желтымВдоль Волги вывела маршрут.В тумане белом – черный берег.Идут суда сквозь сонный мир.И среди них, больших, затерян,Невидим маленький буксир.О борт волна надрывно бьется.Как-будто плачет. Мир жесток.Он издевается, смеетсяНад тем, кто горд и одинок.Мир в душной тьме и в сонном царстве.А кто развеет эту тьму?Здесь люд в бессмысленном коварствеДруг друга травит. Почему?«Все в книжках есть, – рычит сердитоМальчишке повар, – это так».Спасибо, кок! Каким инстинктомТы указал на тот маяк?Волна песчаный берег лижетИ черной галькою шуршит,Но нет еще на свете книжекПро русский искаженный быт.Он их напишет!Зло дней грешныхЛожится в душу чередом,Как снег февральских вьюг кромешных,На Волгу, скованную льдом.Придет весна и южный ветерРастопит снег и вспучит лед.И есть ли что сильней на свете,Чем сила вешних волжских вод?…Спит Волга. Ветер воду морщит.Буксир в сиянии огней.Плывет на нем великий Горький —Пока что Пешков Алексей.О, какие вечера проходили в нашей кают-компании, где после вахты за общим обеденным столом усаживались все: палубные матросы и мотористы, механики и штурманы, и сам капитан Епифанов. Повариха Нина угощала всех одинаково: наваристым борщом, макаронами по-флотски, густым компотом. Кормили на корабле нас бесплатно, качественно, что, наверняка, сохранило мой молодой организм от нежелательных изъянов. Двоюродный брат мой Костя, оставшийся на вольных хлебах, питающийся в юности кое-как, быстрехонько заработал язву желудка.
Не забыть мне с песнями и танцами организованных командой и пассажирами общих увеселений при заходе солнца, на верхней палубе корабля. Я был тогда влюблен во всех – даже в нашего старого ворчливого матроса Андрея Смурова, которому тоже посвятил стихи:
Река, река! Его стихия.Он, как мальчишка, с давних порВлюблен в разливы голубые,В свет бакенов, речной простор.Он стар. Зимою к непогодеСдает железный организм.Спина побаливает вроде,К ногам крадется организм.Но лишь подует ветер с юга,И скинет лед с себя река,Как утихают все недугиБолячек нет у старика.И вот он бодрою походкойУже в затон шагает вновь,Где вряд стоят буксиры, лодки,Где чаек крик и крик гудков.Он – «волк морской».Он полон планов Низ себя он важный весь.Бранит мальчишек – капитановЗа их начальственную спесь.Они с улыбкой переносятЕго ворчанье и укор.А впереди-речные плесы,А впереди – речной простор.Сверкают блики золотыеНа волнах Волги – вверх и вниз.Река, река! Его стихия,Его любовь, работа, жизнь.И здесь на корабле произошла у меня судьбоносная встреча с одним человеком. Это случилось на пристани в Камбарке. По просьбе местного шкипера наш капитан согласился перевезти в трюме своего корабля несколько тюков с чаем. Грузчиками назначили нас, матросов. По трапу на спинах таскаем весело в трюм огромные, но легкие по весу грузы. Со стороны это впечатляет, видно. Недаром все пассажиры высыпают из кают, смотрят на нас, аплодируют. Справившись с работой, получив наличными за шабашку, идем с матросом Колькой Гарцевым в буфет (их на корабле, как и ресторанов несколько) выпить по кружке пива. И вдруг видим – направляется в нашу сторону некий джентльмен.
– Ребята, наблюдаю за вами. Вот это работа! Прямо картина Максима Горького, описание им разгрузки севшей на мель баржи. Поэзия в труде да и только. После этого можно принять кое-что и покрепче пива.
Смотрим удивленно на чудака; а он ничтоже сумняшеся, заказывает три стопки старки – одну себе, две нам. Не имея скромности отказываться, мы выпиваем предложенное. Завязывается разговор, заканчивающийся декламацией Григорием Петровичем (так назвался наш визиви) стихов почти неизвестного тогда нам Сергея Есенина и приглашением посетить каюту, в которой он отдыхает со своими друзьями. «До Горького они были с женами, но там сошли – навестить своих подруг», – пояснил Петрович и попросил, когда придем к нему, захватить какой-либо музыкальный инструмент. У меня была гармошка, у Кольки – гитара.