Сильнее смерти
Шрифт:
Отстрелявшись, я плавно начал выводить самолет из пикирования, намереваясь спокойно перевалить через гору. К моему удивлению, она начала передо мной быстро расти. Я понял, что если сейчас буду так же осторожно управлять машиной, то встречи с громадиной не избежать. Пришлось резко поднатужиться. От нестерпимой боли в пояснице пропало небо, горы, самолеты… Темень накрыла меня.
«Все, отлетался!» — резанула мысль. А великий инстинкт жизни, инстинкт самосохранения уже подсказывал: дальше тянуть ручку нельзя, а то самолет перевернется и упадет на скалы. Отдать ручку от себя — врежешься
В глазах снова появился свет. Передо мной что-то темное. Оно приближается… «Да это гора», — ужаснулся я и хотел было рвануть истребитель, но понял: мой самолет, как бы карабкаясь по склону громадины, уже «вползал» на ее макушку.
Опасность столкновения миновала. Впереди открылась прежняя панорама Большого Хингана. Я жив и вижу мир. Радость захлестнула меня. Скорей за командиром! И тут с треском блеснул в глазах огонь, и меня, как пушинку, швырнуло кверху. Это разорвался зенитный снаряд, пущенный артиллеристом по вершине горы, очевидно служившей пристрелочной точкой. Мой самолет оказался над ней, и без всякого маневра. Японские зенитчики не упустили момента.
Машина, поставленная взрывом на дыбы, затряслась, мотор захлебнулся и зачихал. «Ишачок», потеряв скорость, рухнул вниз.
Я думал, что мне пришел конец, но, к счастью, самолет свалился в широкое ущелье. Удара не последовало. Мотор, выручай! И он, как бы прочихавшись, подхватил машину и вынес меня из ущелья.
И снова подо мной притаившиеся скалы. Одни скалы. Мотор тянул. Правда, с меньшей силой, но тянул. Его сильно трясло. Я попытался уменьшить обороты, но он чуть было совсем не заглох. Мне стало ясно — двигатель поврежден, а в нем — моя жизнь. Теперь все во мне подчинялось неровному, одышистому гудению металла, и ничего другого на свете, кроме него, не существовало. Вот уж действительно, когда летчик и мотор слились воедино.
Из разбитых цилиндров начало выбивать масло, его брызги втягивало в кабину. Через одну-две минуты прозрачный козырек, предохраняющий от встречного потока воздуха, весь был залит маслом. Пришлось высовывать голову за борт кабины, отчего стекла летных очков, и без |того уже помутневшие от масляной эмульсии, стали совсем темными.
Сначала я пробовал протирать очки руками, но только размазывал масло по стеклу. Тогда я сбросил очки, рассчитывая продолжать полет без них. Едва сделав это, почувствовал, как горячая липкая жидкость залепила глаза. Пилотировать самолет стало невозможно. Где земля, где небо — не могу понять.
Выпрыгнуть на парашюте? Да! И скорей! Пока не врезался в скалы. Я торопливо освободился от привязных ремней. Рывком поднял ногу на сиденье, готовый к прыжку. А позвоночник?..
Вихрем пронеслись печальные мысли. О том, как комиссия признала не годным к летной службе, как скрыл от товарищей травму позвоночника… Сейчас для меня прыжок на парашюте — самоубийство.
Мысли, что мне ни при каких условиях нельзя покидать самолет, странным образом успокоили меня.
Догадался сбросить с рук перчатки, и голыми, еще не очень липкими от масла руками удалось немного протереть глаза. Самолет с большим креном шел на снижение. Выправляя его и защищаясь от масла, я приподнялся над кабиной. Встречный поток обдал лицо. Голова, оказавшаяся выше козырька, обдувалась чистым воздухом, масло уже не било в глаза.
А мотор все чихал. И у меня не было другого выхода, кроме ожидания. И я ждал. Беспомощно ждал. Подо мной медленно, ужасно медленно плыли ощетинившиеся в страшном спокойствии горы Большого Хингана. Глядя на них, я только сейчас догадался, что если бы и выпрыгнул на парашюте, то из этих гор все равно бы не выбрался.
Минута полета. Пять… Семь… Вечность…
Мой спаситель — мотор, с жалобным стоном, плача гарью и маслом, тянул и тянул, пока внизу не показалась равнина, не появился родной аэродром.
Твердо стою на земле и смотрю на багрово-красную зарю.
Хорошо бы завтра ненастье — отдохну!
Ура, товарищи!..
К началу августа наша авиация значительно усилилась количественно и качественно. Все устаревшие машины были заменены. Появились истребители новой марки — «Чайки». В нашу эскадрилью прилетела пятерка «И-16» с реактивным вооружением которого не было в то время ни в одной зарубежной армии. Активно начала действовать ночная группа тяжелых бомбардировщиков «ТБ-3».
Войска сосредоточенные в районе Халхин-Гола, были сведены в армейскую группу под командованием комкора Г. К. Жукова.
Для более тщательного наблюдения за действиями противника формировалась отдельная разведывательная истребительная эскадрилья. У нас в Союзе это была первая истребительная авиационно-разведывательная часть. Я был назначен в нее комиссаром.
Ясным августовским утром лечу к новому месту службы на новеньком «И-16» с четырьмя пулеметами. Пушечный истребитель не подходит для разведки: тяжеловат.
Вот и аэродром. Посадка разрешена. Горючего в запасе еще много. Надо ознакомиться с районом нового пристанища.
Беру курс в сторону линии фронта. Не успел отлететь, а уже заметна темная полоса Халхин-Гола и желтые песчаные барханы противоположного берега. До фронта так близко, что сюда может достать и артиллерия японцев.
В такой близости к переднему краю сидят только истребители-перехватчики. Что ж, будем, значит, летать и наперехват! Какой же истребитель усидит на земле, когда виден враг! Возвращаюсь.
На аэродроме только один «И-16». Приземляюсь и подруливаю к нему. Меня встречает длинный, худой лейтенант в выгоревшем шлеме и в изрядно поношенном реглане. Кожанка ему явно коротка, отчего лейтенант кажется еще более нескладным, долговязым. Губы большие и от сухости потрескались. Я представился.
— А-а! Значит комиссар ко мне? — с приветливой и по-детски непосредственной веселостью отозвался он, подавая руку; — Гринев Николай Васильевич.
Знакомясь, я уточнил, что назначен, собственно, комиссаром эскадрильи… Чернущие глаза Гринева настороженно скользнули по моему новому реглану. Сухое, костлявое лицо потускнело. Я заметил, что у него при этом нервно, как бы обнюхивая, подергивается верхняя губа и ноздри.