Сильнее смерти

Завацкая Яна

Кельм до сих пор видел их только на экране. Живьём они оказались страшнее. Гигантские полуобезьяны, ростом два – два с половиной метра. Плод неудачных генетических экспериментов, почти неуправляемые – дарайцы боялись их, потому и отселили в резервацию. Гнусков было четверо. Они медленно приблизились к Лени, лежащей на земле (и даже закричать она теперь не могла). Один из гнусков, самый крупный, схватил её за руку и вздёрнул вверх. Лени беспомощно повисла в воздухе, на одной руке. Гнуск начал, казалось, хохотать – во всяком случае, звуки, которые он издавал, были похожи на извращённый смех. Или кашель.

Кельм покрылся холодным потом.

Гнуск второй рукой аккуратно взял свободную руку Лени и за несколько секунд открутил лучезапястный сустав. Так, будто Лени состояла из механических деталей. Отбросил окровавленный кусок плоти. Второй гнуск, поменьше, поймал его и впился зубами.

У Кельма всё поплыло перед глазами. У него были крепкие нервы. Он навидался всякого. Его не пугала кровь, даже в страшной операционной он не терял сознания. Но, видимо, укатали сивку крутые горки – это оказалось слишком. Он очнулся уже на земле, оттого, что его методично пинали и требовали встать. Воняло чем-то резким. Кельм с трудом стал подниматься. Бросил взгляд на равнину. Гнусков не было. Всё было кончено.

На земле валялось тут и там что-то влажно-красное, розовое, белое. Обрывки жёлтой ткани. Он не стал всматриваться.

Кельм ясно понимал, что это – конец. Человек – по сути животное. Можно пугать его, можно взывать к его чувствам, любви к ближнему, но в конечном итоге простая невыносимая физическая боль – самое действенное средство ломки. Воли не осталось. Перед ним разверзлась чёрная яма, абсолютно несовместимая с дальнейшим существованием, и в эту яму его собирались спихнуть. Сознание отказывалось в это верить. Глаза слезились от яркого света бестеневой лампы. Ремни, затянутые слишком плотно, резали тело, но этого он почти не замечал. Лицо Линна появилось в поле зрения.

– Вы не можете, – быстро заговорил Кельм (позже память милосердно вытеснила это унижение), – вы совершаете ошибку, не надо этого делать. Не надо. Вам же это не поможет. Если я соглашусь из страха, я не смогу работать. Вам надо, чтобы я работал.

– Ты можешь согласиться прямо сейчас, – ответил Линн, – и начать работать. Согласен?

– Нет, – прошептал Кельм.

Скальпель блеснул над ним в ярком свете. Полоснул по коже над ключицей. В первые секунды от напряжения Кельм даже не ощущал боли. Потом боль пришла, и всё остальное перестало для него существовать.

…В очередной раз он пришёл в себя. Дышать уже не тяжело. И света, кажется, вокруг поменьше (до конца жизни он отныне будет бояться яркого, слепящего света). Боль была сильной, но не острой, не той, от которой теряют сознание. Болели не раны – всё тело почти равномерно. Болели оголённые вскрытые нервы, горели на всём протяжении.

«Лени всё это время чувствовала себя так?!»

В плече торчал катетер, от него тянулась трубка капельницы. Ремней не было. Но шевелиться Кельм всё равно не мог, от боли. И видеть, собственно, не мог – ослеп? Перед глазами всё расплывалось.

Так бывает, подумал он. Так бывает. Несколько минут он думал только одну эту мысль.

Такое можно сделать с человеком. Такую боль можно перенести и жить.

Потом он вспомнил какой-то диалог, его спрашивали что-то вроде «хочешь, чтобы это прекратилось?» – и он отвечал – «да, хочу». И кажется, он на что-то соглашался. Уже плохо вспоминалось. Его отвязывали даже от стола. Но потом, по крайней мере, один раз это было точно – привязывали снова. И снова резали. Значит, он не сдался. Или уже сдался и просто не помнит этого? Кельм забеспокоился. Что он сказал в конце? Почему сейчас он не на столе… нет, на столе, но другом вроде бы. И не привязан.

А чего они вообще от него хотели?

Кельм с удивлением понял, что не помнит этого. И даже не хочется вспоминать, потому что очень больно. Всё болит. Рука. Нога. Вторая рука. Пах. Голова. Внутри всё болит. Он вдруг запаниковал, потому что от этой боли избавиться нельзя, невозможно, и долго он так не выдержит… «Соберись», приказал кто-то внутри. Кельм привычно собрался. Это ему случалось делать – в прежней жизни. Он собрался и стал сосредоточенно вспоминать, стараясь не реагировать на боль.

Он дейтрин. Гэйн. Он в плену. Лени убили. Вен… Вен согласился сотрудничать с доршами. Что ещё? Вилна. Сука. Гадина. Его пытают… чтобы он тоже согласился. Делать маки. Консультировать. Производить оружие для дарайцев, неспособных это делать. Кельм прерывисто вздохнул. Нет, об этом и думать нечего. Нет, это исключено. И даже если он под пыткой и сказал что-нибудь такое, к счастью, это не имеет значения – сейчас, в здравом уме, он снова откажется. Нельзя насильно заставить делать маки. Никак нельзя.

Только если он снова откажется, его снова будут резать… Кельм обнаружил, что думать об этом сейчас – ещё хуже, чем вначале. Ещё более непредставимо. Кто-то вроде говорил, что к боли можно привыкнуть.

Он снова припомнил Лени. Но… её убили. Всю жизнь, как у любого дейтрина, слово «гнуски» вызывало у него непреодолимый ужас. Это было что-то из детских кошмарных снов. Но сейчас ему очень хотелось к гнускам. Будет неприятно, конечно… но скорее всего, он очень быстро потеряет сознание от шока и кровопотери. Снова дикая боль, но это как порог, который надо перешагнуть – и за ним покой… Раз уж они начали резать, подумал Кельм, скоро и убьют. Это не продлится долго.

Но недолго – это сколько? День, два, три? Он и минуты больше не выдержит.

Он молчал, хотя внутри всё смёрзлось от ужаса. Но принесли его в этот раз не в операционную. Положили на кресло – самостоятельно он не мог даже держать голову. Пристегнули – скорее чтобы не сваливался, чтобы висел на ремнях. Кельм слегка успокоился.

Ещё раньше, до того, как начать резать, его мучили какое-то время, в основном били током. На несколько часов подвесили за связанные сзади кисти рук. Но по сравнению с операционной всё остальное казалось сейчас ерундой.