Сильнее смерти

Завацкая Яна

– Всё решено, – негромко ответил старик, – двадцатого в семнадцать вечера. В твоей зоне.

– Пять дней, – Гелан подумал, – да. Я сделаю. Второй?

– Нет, – ответил старик, – пусть остаётся. Иначе опасно для тебя. Сделай себе прикрытие.

– Ну об этом я позабочусь.

Гелан сделал ещё глоток.

– Сколько их будет?

– Не знаю. Просто будь там. Парень сможет хотя бы встать?

– Не сможет – я вытащу.

Они обменялись ещё несколькими незначащими фразами. Потом Гелан заявил, что коктейль омерзителен, попрощался и вышел из кафе.

Он шёл к парковке теперь уже быстрым шагом. Он по-прежнему смотрел вокруг, и лицо его ничего не выражало, но внутри всё сжималось от ненависти. Этот мир выглядел слишком

хорошо. Люди здесь были слишком благодушны и счастливы, витрины ломились изобилием, мостовые были вымыты и вычищены до последнего камешка. Но Гелан слишком хорошо знал, что скрывается под этим дивным фасадом. Он привык к этому. И лишь в последние месяцы нервы стали сдавать – всё из-за этой операции с пленными дейтринами. О девочке, которую он видел один раз, Гелан старался просто не думать. Её спасти не удалось. Он пообещал себе, что спасёт хотя бы последнего из них. Любой ценой, пусть это будет провал, пусть это будет его собственная гибель. К счастью, командование пошло ему навстречу. Первый вариант операции – проникновение в атрайд – оказался невозможным. Теперь разработали второй. Теперь за пять дней ему нужно любой ценой получить парня к себе в центр. Пропади всё пропадом, сказал себе Гелан, усаживаясь за руль «Риа-122». Хоть бы и в самом деле раскрыться – чтобы на законном основании уйти в Дейтрос. Он был агентом уже восемь лет. Сын дейтрина и триманской женщины, светловолосый, с чертами лица не совсем дейтрийскими, что позволило ему стать своим в Дарайе. Он устал. Смертельно устал. Все восемь лет он снабжал командование информацией о последних разработках дарайского оружия, выполнял попутно разные операции. Сознание собственной нужности, конечно, грело. Но шендак, сколько же можно? Ничего, сказал себе Гелан. Зато я вытащу парня. Он посидел, ткнувшись головой в дверцу. Кельмин иль Таэр, восемнадцатилетний гэйн, стоял перед его глазами – таким, как видел его Гелан в последний раз. Искалеченный, с глазами, мутными от боли, постоянной и непереносимой боли. Уже три раза разработанные операции по его спасению срывались. Гелан не должен, понимаете ли, подвергаться риску провала. Это кончится, мальчик, пообещал ему Гелан в тысячный раз. Я вытащу тебя. Всё будет хорошо. Он знал, что хорошо уже не будет никогда. Кельмина мучили уже пятый месяц. Девочка мертва. Его брат стал предателем. Что ещё может быть хорошо в этой жизни? По крайней мере, кончится боль, сказал Гелан. Я обещаю тебе это, мальчик.

Он тронул машину с места. Надо ещё придумать предлог для поездки якобы в столицу на несколько дней. В столице другой агент должен был в случае чего подтвердить его алиби.

Кельм смотрел фильмы. Теперь его ещё и развлекали. Семейные драмы и комедии – сюжет почти везде один и тот же, шутки похожи, образы стандартные, но что в них было действительно приятно – действие повсюду протекало в антураже дарайского жилья, аккуратных городков, витрин, сверкающих изобилием, великолепной техники. Фильмы перемежались остроумными рекламными паузами.

Эта яркая, наполненная, красивая жизнь протекала мимо него, уходила бесследно. Гэйн лежал в кресле, пристёгнутый ремнями, теперь его привязывали снова. Скорчившись, страдая от притупленной, но постоянной боли. А там на экране играли белокурые большеглазые дети, аппетитные девушки резвились на пляже, поглощали неведомые ему лакомства, загорелые мужчины в белых костюмах усаживали девушек в автомобили с прозрачной крышей. Семейство въезжало в собственный трёхэтажный дом с большим, тщательно ухоженным садом, с просторными комнатами. Кельм никогда не знал такой жизни. Не знал – и не узнает, это всё не для него. Но смотреть фильмы было скорее приятно. Он не понимал, зачем их демонстрируют. В концепцию Линна «сделать его слабым и пассивным» это не вписывалось.

В промежутках между фильмами с ним по-прежнему беседовали. Его очень мало кормили и совсем не давали пить, только капали физраствор в вену в больших количествах. Пить хотелось всё время и нестерпимо. Слизистые во рту растрескались и болели.

– Ты ведь не глупый человек, Кельмин, – с усмешкой говорил Линн, – но сам не понимаешь, чего хочешь. Хотел бы ты, чтобы тебе отдали облачко, отпустили?

– Да.

– А ты понимаешь, что с тобой сделают в Дейтросе? Будет проверка в Версе. Ты её не боишься? Ты вообще как думаешь, тебе поверят, что тебя отпустили просто так? Я тебе скажу – расстреляют почти наверняка.

– Так вы же меня и не отпустите, – равнодушно сказал Кельм.

– А ты в безвыходном положении. Даже если бы тебе удалось бежать, – Линн слегка улыбнулся, – тебе не поверили бы в Дейтросе. И вообще подумай, ради чего ты мучаешься? Ведь ты умрёшь. Ты так наивен, что веришь в загробное воздаяние?

– Нет, – медленно сказал Кельм. В самом деле – он давно перестал в это верить. Теоретически должен был, конечно. Вероятно, священники всё же правы, и на том свете Господь вознаграждает служащих Ему честно. Но вот представить это – как вообще представить себе что-то хорошее в своей жизни – Кельм не мог. Да и не пытался никогда.

– Твоя коренная ошибка, Кельмин, заключается в том, что ты не живёшь в настоящем. Ты думаешь – вот я помучаюсь сейчас, вытерплю – а потом всё будет хорошо. Твой народ будет считать тебя героем. Друзья будут тебя любить. После смерти ты попадёшь в рай и встретишься со своим Богом. Но это не так! С наибольшей вероятностью это не так. Ты же умный человек, подумай. В Дейтросе скорее всего тебя расстреляли бы. Или отнеслись как минимум с недоверием – потому что из плена не возвращаются, если ты попал в атрайд, ты обязан умереть. А если не умер – значит, предатель. Не так?

Кельм молчал, глядя в сторону. В сущности, конечно, это очень возможно.

– Друзьям ты был нужен сильным и здоровым. Девушкам тоже. Кому ты будешь нужен – больным и слабым?

И это может быть, думал Кельм. Что такое дружба… прикрыть спину, поддержать огнём, даже закрыть собой. Да, но для этого и другом не надо быть, это, в общем, обычный долг товарища по шехе. Кельм сам прикрывал людей, лично ему глубоко неприятных. На самом деле всё сложно и неоднозначно, люди – существа малопонятные, если вдуматься. Любит ли его кто-нибудь? Лени любила. Мама. Но Лени нет, а для мамы он уже не ребёнок, она сама нуждалась бы в нём. Сейчас ему казалось, что всю жизнь он тащил на себе других, помогал, поддерживал, работал для них, организовывал их – но кто и когда делал это для него? И значит, никто не поможет ему, слабому… Наверное, психолог прав.

Ничего не будет и впереди хорошего. И сейчас нет. А что, он в самом деле терпит ради того, что будет потом?

– Я же всё равно отсюда не выйду, – сказал он, – тогда зачем говорить мне это…

– Жить надо здесь и сейчас. Здесь и сейчас ты можешь либо лежать и страдать от боли, либо получать удовольствие от жизни. Прошлое и будущее не существуют.

– Здесь и сейчас, – медленно повторил Кельм, – я не хочу быть подлецом.

…Он терпел не ради того, что будет впереди. Он вообще мало об этом думал. Будет – тогда и будем принимать это в расчёт.

Бог был здесь и сейчас. Он никогда так ясно этого не понимал. Вообще он понял, что до сих пор практически и не был верующим. Так, ходил в церковь, потому что положено. Знал, что защищает Триму и христианство.

Здесь и сейчас был выбор между предательством и болью. И здесь же и сейчас – вознаграждение или расплата за тот или иной выбор. Вот только трудно иногда понять, что – награда, а что – расплата.

Кельм любил, конечно, удовольствия. Он бы получал удовольствия от жизни. Уже прекращение боли и жажды было бы большим удовольствием. Но цену за это удовольствие пришлось бы платить слишком большую. Часть своей души, а может быть, и всю душу. Тысячи жизней дейтринов.