Сильнейшие
Шрифт:
Седой буркнул что-то непонятное. Огонек ответил слабой улыбкой — ты же знаешь, я не пойму. Седой подумал немного и указал рукой вперед, в центр стоянки. Там было больше всего народу.
Мальчишка повернулся и направился туда. Он вглядывался в этих людей-зверей с опаской… и надеждой. Жить среди них… невозможно. Чем дальше продвигался, тем меньше оставалось сомнений. Седой… казался куда больше человеком, чем они все, хоть и видел — вроде работой заняты… ветки таскают, шкуры скребут, стучат камнем о камень зачем-то.
Они смотрели, когда подросток проходил мимо… С легким любопытством поначалу, потом отворачивались и занимались своими делами. Да
Меж камней ближе к краю поляны увидел погасший костер и остатки туши кабана, насколько обглоданных костей валялось рядом. Ощутил, как рот наполняется слюной, а живот заболел от голода еще сильнее, едва только почувствовал запах… не сказать, что совсем аппетитный — но все же… А ведь недавно на мясо и смотреть не хотел. Но не осмеливался подойти и взять.
Как же их много… не меньше четырех десятков. Мужчины, с виду неповоротливые, но массивные, жилистые и на деле очень подвижные. Женщины… с длинными волосами, одетые в передники из шкур, уродливые, низколобые. Дети… шустрые, смахивающие на зверенышей. Неужто все они могут думать?
Огонек растерянно огляделся в поисках того, кто был здесь главным… ну хоть кто-то же есть? Не Седой же — тому особого внимания не уделили. Но как же они нелюбопытны…
С виду трудно было разобрать. Взгляд упал на старуху… или не старуху? — что сидела неподалеку. Ее взгляд казался очень внимательным, и даже осмысленным. Подошел к ней, напряженно — словно она могла отрастить клыки, накинуться и разорвать. Но нет… женщина лишь посмотрела из-под темного низкого лба и отвела взгляд.
У животных не принято смотреть в упор, вспомнил подросток. Из-за ее плеча появился массивный дикарь с рыже-бурой растительностью по низу лица, густо поросший рыжим волосом. И брови его были рыжими. А вот этот глядел на Огонька пристально и угрюмо.
— Я Огонек, — сказал полукровка, не надеясь, что будет понят. — Я хочу есть.
Из-за спины подростка шагнул Седой, подошел к туше, оторвал кусок мяса и дал Огоньку. Женщина пошарила за спиной, протянула какую-то луковицу. Рыжебровый буркнул что-то не слишком приветливое, обернулся и крикнул что-то всему племени. Головы вскинулись, потом опустились, и дикари вновь занялись своими делами.
Седой поманил Огонька за собой и указал ему место на краю котловины, пальцем обрисовал круг в воздухе и махнул рукой в сторону покрытых шкурами шалашей, сооруженных над ямами в земле. Вздохнув, Огонек зашагал обратно и принялся ломать ветки, чтобы построить из них собственное жилище.
Уставал от тяжелой работы — а дни одновременно мчались и стояли на месте. Несколько лун проползли по ночному небу, пока ясному — сезон дождей миновал.
Жизнь в племени была бы невыносимой, если бы не Седой, принесший несколько шкур для его шалаша и явно помнивший про Огонька, и смешная девчонка, которую подросток прозвал Белкой. Ростом по пояс мальчишке, с волосами цвета глины, корявая с виду, но проворная, с пальцами, цепкими, как паучьи лапки. Она почти все время молчала, лишь изредка издавая резкие птичьи звуки, и хвостиком таскалась за Огоньком. Старшие женщины гнали ее работать, но Белка вжимала голову в плечи и упрямо держалась «хору», шустрая и любопытная.
В привычку вошло, засыпая, прислушиваться к далекому, и, наверное, выдуманному зерну тепла и света. Когда отвечал, становилось легче. Словно помнят об Огоньке. Где-нибудь…
Он заставлял себя думать о севере.
По ночам всматривался в лохматый рисунок созвездий — там, в разрушенной башне, часто смотрел на небо. Названий звезд не знал — придумывал свои.
Потом Кайе показал некоторые, но свои все равно были ближе.
Глаз Лисички, Шершень, Острие копья…
Полюбил спать под открытым небом — в своем шалаше не любил, в жилище дикарей не мог находиться. А вот пищу их есть — привык… плоды, порой горькие, личинок, сочных внутри жуков. Только те ели их прямо так, а Огонек убивал предварительно.
В племени к нему скоро привыкли — и, кажется, считали за дурачка. Он с неохотой признавал — дети пяти весен от роду куда лучше приспособлены были к лесу, нежели сам Огонек.
Ведь это животные, думал он. Естественно, проще им.
А что дикари, звавшие себя рууна, думали о мальчишке, узнать возможности не было.
Дикари общались друг с другом набором звуков — поначалу Огонек сильно напрягал слух, чтобы различить в их потоке что-либо членораздельное, но постепенно стал выделять отдельные слова, если это можно было назвать словами. И пытался их воспроизвести — всегда неудачно, его жесты были для дикарей куда как понятней.
Чащу они называли — хэрра, дождь — уру, огонь — шши.
А еще эти дикие существа никогда не смеялись…
Он научился понимать Седого лучше, чем остальных. Тот поднимал руку, и Огонек следил за жестом; невыразительное лицо-морда все же порой являло собой какой-либо знак. Огонек изучил постоянную настороженность Седого, спокойную, как ни странно такое звучало — и сам приучался не вздрагивать от шорохов, а угадывать суть их.
Потрясением для полукровки стало, что эти дикие существа способны рисовать. Не все — лишь трое-четверо, и картинки у них выходили странные. Углем и глиной — на плоских сторонах камня, и, хоть мало нарисованные звери и птицы походили на настоящих, дрожь пробирала при взгляде на них. Набор корявых линий… но без труда понятно, как движется зверь, ясно, что вот это — медведь встал на дыбы и с грозным, хоть и неслышным ревом отгоняет врага, а вот это — умирающий олененок… пытается подняться на ломких ногах, но сил не осталось.
Подросток бродил мимо камней, рассматривая — намалеваны творения дикарей были без всякого порядка. Сзади Седой подошел. Все еще жутковато было, когда дикарь вот так становился рядом, и то ли на камень смотрел, то ли на самого Огонька, в затылок.
— Кто это? — Огонек тронул пальцем очередную картинку. Неприятный рисунок… существо похоже на энихи, но морда напоминает человеческую…
Почти членораздельно прозвучало:
— Харруохана.
Огонек глянул Седому в глаза, а тот кивнул, и повторил слово. Указал пальцем на небо, черное и прозрачное. Потом указал на плотный, слегка шевелящийся лес.
Слово… насколько подросток научился понимать их немудреную речь, оно состояло из слов «ночь» и «нести». Огонек вновь вопросительно поглядел на рууна. Тот постучал темным пальцем по изображению, потом вновь указал на лес, потом очень живо изобразил зверя, разрывающего человеку горло.
Очень нехорошо стало — и мальчишка пододвинулся к огню, озираясь. Потом наконец рассмотрел — у изображенного зверя глаза были синими… пятнами давно высохшей голубой глины.
С трудом сглотнул — и смотрел, не отрываясь, на грубый рисунок. Потом нашарил за спиной лист папоротника, сорвал и прикрыл изображение. Челюсть как онемела — рот не открыть. Но выдавил сипло: