Сильнейшие

Дильдина Светлана

На Огонька и того не потребовалось — он и сам не проснулся, измученный неуверенными толчками собственной Силы — Къятта подхватил мальчишку и вышел из комнаты.

Во сне Огонек летел через Бездну. Не в первый раз уже видел подобное — поначалу такие сны пугали, понемногу привык. Даже удовольствие стал находить в безумном полете — еще чуть-чуть, и научится им управлять…

Проснулся на чем-то холодном и твердом. Не открывая глаз, попробовал устроиться поудобнее — и стукнулся лбом о стену. Огонек испуганно

распахнул глаза, осмотрелся.

Он лежал на каменной плите, выступающей из стены. Каменные темные стены, не украшенные ничем — просто неровно обтесанный камень. Голубоватый светильник, неприятным, мертвенным светом озарявший лицо человека напротив. Тяжелая коса, серьги — простые кольца, резкие, немного птичьи черты.

Къятта.

Огонек мгновенно сел, прижался к стене, не обращая внимания на холод ее и неровные выступы.

— Къятта-дани, в чем я… за что?

— Что — за что? — откликнулся тот, — Ты пока цел.

Чуть успокоенный, мальчишка повел взглядом по сторонам, и по коже вновь пробежали мурашки. Больно уж неприветливо место… и тихо, слишком тихо.

— Но я здесь… почему??

— Муравей, возомнивший себя горой… — откликнулся тот негромко, задумчиво. Смотрел прямо перед собой, не на мальчишку.

— Я? Но что я такого сделал?

— Тот, кто берет не принадлежащее ему — вор. Это ты способен понять?

— Я ничего не брал! — вскинулся подросток, и сник, успев уловить мелькнувшую презрительную усмешку.

— Я погашу. Хочешь попробовать зажечь? — молодой человек указал на светильник.

Откуда Къятта знает? — подумалось Огоньку. Покосился на руку — браслета нет, и следы глубоких порезов видны. Прикусил губу — так вот что…

— Но он сам этого хотел… он был рад, как все вышло! И Сила… моя, не его!

— Ты знаешь, почему ты здесь? Как я принес тебя сюда?

— Нет, али…

— Он направлял все свое пламя внутрь, пытаясь тебя уберечь. Все эти дни. Ведущий… Был, как пустая шкурка насекомого, когда я вошел. И мне не составило труда усыпить его… забрать тебя. Меня он даже не заметил. Хотя по сути он, конечно, сильнее меня.

— Но почему… ведь он только направляет меня. Чем я могу быть опасен?

— Да ты просто недоумок какой-то, — сказал равнодушно, и все же с подлинным, едва уловимым любопытством, — Мальчишка не соображает, что делает, и убьет себя, пытаясь не причинить тебе вред. Но ты ничего не стоишь. Пыль… даже со всей своей невеликой Силой. А он — единственный.

— Это я знаю, — проговорил Огонек, понемногу справляясь со страхом. — Но все равно знаю мало. Позволь мне хотя бы понять.

— Хорошо. — Къятта легко согласился. — Поднеси руку к костру — почувствуешь жар, вовсе не касаясь пламени. А Кайе пытается позволить тебе коснуться огня… и не сгореть. Он не знает, что такое контроль над Силой. Да и не сможет постоянно… это его плата за то, что — единственный. И вот нашел выход, дурак. Я же не смог запретить ему, он слишком своеволен. Не думал, что он сделает так.

— Но он сказал… что больше ему нечего мне дать. Он может теперь быть собой прежним…

— Нет. Айари — ведущий и чимали — ведомый связаны очень долго. Пока не ослабеет нить — он должен будет сдерживать свое пламя, выжигая себя изнутри. Даже просто стоя рядом с тобой — иначе его Сила спалит тебя. Это он понимает…

Огонек глубоко вздохнул.

— Если это так, то… Что со мной будет теперь, Къятта-дани? — Поперхнулся, а с языка слетело: — Ты убьешь меня?

— Я? Мне это… незачем. — Взглянул на светильник, и язычок света моргнул.

— А… что? — задохнулся, испугавшись еще больше. Уж лучше Къятта…

— Какая тебе разница, как умирать? — голос изменился, стал ниже тоном, темнее. Безразличие словно порывом ветра смахнуло.

— Он — не наставник полукровок, запомни! У него есть свое назначение!

Мальчишка облизнул губы — сухость во рту и горле…

— Я… я дам слово, что не вернусь. Астала большая…

— Слишком много неприятностей от тебя, чтобы еще оказывать милости.

Тем не менее он не торопился что-либо делать. Задумчивое — снова — лицо, едва освещенное слабым дрожащим язычком пламени. Лучше бы ненависть, ярость… Мысленно смех услышал — может ли энихи ненавидеть оленя? Или крысу?

— Он найдет, где я был… как зверь, или, раз он связан со мной — иначе…

— А ты не такой уж дурак, — удивление в голосе, и любопытство снова, сильней, чем прежде. — О звере я позабочусь, а Сила… Башня — единственное место, где он тебя не почувствует. Хранительница говорит очень громко. А он слишком занят собой, чтобы в грохоте различать тихий звук.

— Где он сейчас? Что ты скажешь ему? — отчаянно уцепился за последнюю надежду.

— Он спит. А проснется… что за беда? Найду, чем его успокоить!

Огонек вспомнил, каким было лицо оборотня, когда у крыльца он снимал с седла раненого им подростка.

— Он хотел быть моим другом… — о сказанном пожалел, видя, как закаменело лицо, поспешно поправился: — Он хотел… больно терять, все равно, что. Ты хочешь ему такого?

— Боли? Она тоже может давать силу и радость. И научить может многому — а ему полезно учиться.

— А ты жесток… я не знал, что бывают такие. Он в обличье энихи куда больше похож на человека, — Огонек полностью овладел собой, и смотрел в глаза Къятты — янтарные на свету, сейчас просто темные.

— Ты думал так же, когда получил это? — усмехнулся тот, указав на шрамы, пересекавшие бок Огонька.

Лицо мальчика вспыхнуло от прилившей крови.

— Нет. Я ненавидел его. Но ты…

— А мне он дорог.

— Это слова. Для тебя он — орудие, оружие. А что у него на душе, наплевать, лишь бы лезвие было заточено.

Невидимый аркан стянул Огонька, не давая вдохнуть. Къятта, понял тот, заледенев, холодным потом покрывшись; его Сила…

— А это уже наше дело. Что, пожалел? Жалость — удел слабых… Жалость и страх.