Сильнодействующее средство

Сигал Эрик

Поскольку фамилия у нас была еврейская — Литман, — то все мои одноклассники, в большинстве — дети приморских судостроителей, знали, что я «жидовка».

Сейчас это кажется смешным, но я тогда толком не понимала, что значит быть евреем. Я спрашивала у папы, а он отвечал: «Это значит синяки в школе, издевательства в армии и бесплатный билет в Сибирь».

— И ты это все на себе испытала? — сочувственно произнес Адам, удивляясь, как ей удается смотреть на такую мрачную историю сквозь призму доброго юмора.

— Нет, —

ответила Аня, помрачнев. — Для меня это вылилось в нескончаемую игру в «квоты». Например, я точно знала, что экзамены в класс с углубленным изучением естественных наук сдала очень хорошо, но не оказалась в списке «кандидатов на зачисление». Потом отец получил письмо от директора школы, который сообщал радостную новость: родителей одной из школьниц-евреек возвращают из ссылки. И для моей скромной персоны освободилось место в спецклассе.

— И ты не ожесточилась? — спросил Адам.

— Наоборот, я была счастлива. Главное, ведь приняли. А дальше появились и плюсы. Я наконец нашла, в чем моя сила, — в мозгах.

Она улыбнулась.

— Особое «расположение», которым я пользовалась, побуждало меня работать не покладая рук, и самым счастливым для меня стал момент вручения аттестатов. Никто из моих одноклассников меня не поздравлял, но я радовалась, слыша, как они скрежещут зубами.

— Стало быть, ты все-таки одолела систему квот, — подытожил Адам и победным жестом поднял бокал.

— Вдохновленная моими лагерными наставниками, я стала рваться в большую науку. Конечно, для меня это во многом была игра, и я поставила себе цель пробиться в университет, причем не в Дальневосточный, а на самую вершину — в МГУ.

— Браво! — похвалил Адам.

— Ты чему так радуешься? — улыбнулась Аня. — Мне нисколько не помогли мои высшие баллы. Меня и в провинциальный-то вуз взяли скрепя сердце, — да еще и не в тот, куда я хотела. Мне предложили не наукой заниматься, а идти в медицинский.

— А что в этом плохого?

Она улыбнулась.

— Друг мой, в Советском Союзе специальность врача настолько не престижна, что большинство практикующих медиков — женщины. Мало кто из мужчин могут содержать семью на зарплату участкового врача — она меньше, чем у рабочего на заводе. Но я в любом случае была рада учиться и прошла все ужасы биохимии и прочих садистских предметов.

Но стоило мне начать работу, как все моментально переменилось. Мне жутко нравилось работать с людьми, даже если это сводилось к измерению пульса или давления. Процесс лечения оказался таким… захватывающим.

Слушая Аню, Адам все больше проникался восхищением. С самой первой встречи он не переставал удивляться, сколько в ней доброты и света.

По сути дела, он еще не встречал женщину, которая бы в такой степени отвечала его представлению об идеальной матери. Хотя этого он ей никогда не скажет.

— Естественно, — продолжала Аня, — меня страшно раздражало приемное отделение. Ты же знаешь, Владивосток — это самый Дальний Восток России, портовый город с массой пьянствующих моряков — откуда бесконечные жуткие происшествия. Самое ужасное было то, что некоторых героев приходилось зашивать регулярно, каждую субботу. Но в этом тоже были свои прелести.

— Аня, тебя послушать, так во всем есть положительные стороны, — восхищенно заметил Адам.

Она кивнула.

— Конечно. Пока одни накладывали швы, я принимала роды. Тогда-то я и стала подумывать о гинекологии как о специальности. И снова подала заявление в Москву.

— Ты в самом деле любишь, когда тебя пинают, да? — беззлобно прокомментировал Адам.

— Это точно. Но в тот раз я действительно удивилась. Меня взяли. И не куда-нибудь, а в университетскую больницу. Ты разве не знаешь, что если не сдаваться, то рано или поздно добьешься своего?

Адам задумался. Она, наверное, продолжает лелеять надежду завести ребенка, подумал он.

— Представляешь, — рассказывала дальше Аня, — накануне моего отъезда начальник «Второй Речки» разрешил мне устроить отвальную в актовом зале! Никогда в жизни я столько не плакала и не смеялась.

— А почему и то и другое сразу?

— Да мы все русские такие. Я была счастлива, что уеду наконец из этого кошмара. Одновременно было жаль расставаться с родителями. А еще меня страшно веселили физиономии моих учителей, когда они знакомились с именитыми заключенными — в десятки раз более квалифицированными, чем они сами.

Она вдруг заговорила тише.

— Папе разрешили проводить меня в аэропорт, — сказала она, глотая слезы. — Он тоже радовался и грустил. Никогда не забуду его прощальных слов. Он обнял меня и шепотом произнес: «Аннушка, делай что хочешь — только никогда сюда не возвращайся».

Теперь она, уже не скрываясь, вытирала слезы, бегущие по щекам. И не потому, что была русская душой, смех и горе пополам. Она плакала от гнетущих воспоминаний. Адаму захотелось обнять ее и утешить.

В конце концов он так и поступил.

Губы у Ани оказались такими теплыми, а руки — нежными. Она могла так много отдать — ничего не оставляя себе. Такой страсти Адам еще никогда не испытывал. Это было все равно: что в первый раз в жизни увидеть радугу. О существовании этих цветов он знал, но самому их видеть еще не доводилось.

До сих пор Аня для него оставалась воплощением абстрактной красоты. Теперь она стала реальной, и он впервые почувствовал, как расширяется и его собственный эмоциональный диапазон. Со стороны могло казаться, что она нуждается в нем. Но теперь он понял, что и сам нуждается в ней. Не просто нуждается — не может без нее жить. И это понимание было и радостным, и пугающим одновременно.