Сильные
Шрифт:
– И я боотур!
Спрыгнув с моих коленей, Жаворонок ускакала прочь – гарцевать молодой кобылкой. В хворостине она не нуждалась, обходясь собственным воображением. Дядя Сарын проводил их взглядом. Я уже говорил вам, что его слепота давно перестала смущать меня, равно как его зрячесть?
– Ты был у него? – спросил Сарын-тойон.
Я кивнул.
– Не слишком ли часто?
– Не знаю. А что?
– Ничего, просто так. О чем ты ему рассказываешь?
– О разном. Где был, что видел. Папа-мама, Мюльдюн с Айталын. Кустур первый меч сковал. Умсур лягушку съела.
– Лягушку?!
– Ну, когда стерхом обернулась. Сам видел,
– Рогатый? Почему?
– Потому что уши. Торчат.
– И он все это слушает?!
– Не знаю, – повторил я. – Вряд ли. По нему не поймешь. Только я все равно рассказываю. Слышит, не слышит – все равно. Пусть знает, что мы – семья. Я и про вас ему рассказал.
– Сказку?
– Правду.
– А вот я, – дядя Сарын отвернулся, – больше люблю сказки.
– Про ученый улус?
– Про двух братьев. Эта сказка очень похожа на правду, а еще больше она похожа на твою историю, дружок. Только те братья были ровесниками. Они даже были, – дядя Сарын помолчал, вслушиваясь в крики детей, – близнецами, как мои разбойники. Ну и сильными, разумеется. В остальном…
– У вашей сказки счастливый конец?
– Конечно! А ты чего ждал?
Врет, отметил я. Врет и не краснеет. За эти годы я не научился врать, но стал различать, когда врут мне. Время, говорите? Дикий конь?! Я потихоньку, день за днем, объезжал этого коня. Когда я впервые вошел в железную гору и увидел Нюргуна, срок, отведенный для его освобождения, был больше, чем срок моей мальчишечьей жизни. А теперь – ой-боой! – я прожил дольше, чем Нюргуну осталось быть пленником. У каждого свои ухватки борьбы со временем. Мои ничем не хуже ваших.
– Уот не объявлялся? – сменил я тему.
– Нет.
– Это хорошо. Может, забыл про вас?
– Может, и забыл. С него станется.
– Зато я его не забуду, – я коснулся олененка. Кэй-Тугут пригрелся у меня на груди, под рубахой. Он больше не произнес ни слова, да и я в него не свистел. Еще беду насвищу! Так, хранил на память, вроде амулета. – Уот мне сказал, что я хороший.
– Почему это ты хороший?
– Я слабак, потому и хороший.
– Ты слабак?!
– Ты тоже хороший, дядя Сарын. Не надо меня утешать, ладно? Я – слабак, это верно. Не вообще слабак, а в сравнении. Мюльдюн, Нюргун, тот же Уот… Я всегда буду слабее их. А что? Обычное дело. Даже у сильных один сильнее, а другой – слабее. Какое тут огорчение? Как ты говорил? Посредственность? Вот я, перед тобой – посредственность. Давай есть, голодный я…
Когда я уже сидел с набитым ртом, дядя Сарын заговорил снова.
– Посредственность? – спросил он. – Ты не устаешь удивлять меня, дружок.
Часть вторая
Сторож брату своему
Пролог
– Прекрати играть на дудке, когда с тобой разговаривает сын!
Кулак ударил в землю. И еще раз. И еще. Странно, что земля не треснула. Такой уж это был кулак: крепко сжатый, с белыми от напряжения костяшками.
Дудка вздохнула в ответ.
С утра выпал первый снег. Ну, выпал – это громко сказано. Сухая, быстрая пороша беличьей кистью мазнула по Среднему миру, притрусила искрами разлапистый ельник. Лето кончилось, сказала она. Да, и осень тоже. Едва началась,
Тогда поссорьтесь, поругайтесь, оскорбите друг дружку. Нет лучшего костра, чем добрая ссора в кругу семьи. Сразу тебе и пот на лбу, и слезы из глаз.
– Я хочу сражаться! Я хочу быть сильным!
Беглый пассаж. Второй. Третий.
– Да прекрати же дудеть!
На плечах – оленья доха цвета мокрой глины. Опушка из битого сединой бобра. Рысьи клинья на груди украшены бляшками червонной меди. Болтаются «солнышки» на тонких крученых ремешках, стучат, звенят. Поясной ремень в бляхах покрупнее: не медь, серебро. Штаны заправлены в сапоги с узором по швам. Подошвы из хребтовой шкуры лося выдублены в лиственничном настое. Хорошо топтать такой подошвой землю. Хорошо бить в звонкий горб Осьмикрайней:
– Я хочу быть сильным!
– Ты родился сильным, – пожал плечами Сарын-тойон.
Кюн аж зашелся от бешенства. В ответе отца он услышал сожаление. Молодой Кюн Дьирибинэ давно подозревал, что отец не рад силе сына. О, предательство! Отец хотел, чтобы сын родился каким-то другим. Слабым? Кюн не знал, каким, и знать не хотел, и рождаться иным, не-сильным, тоже не желал. Лучше смерть при родах! Еще Кюн знал, что хорош собой. Хорош в печали и смехе, в гневе и радости. Что бы Кюн ни делал, что бы ни говорил – отец любовался им. Запрещал и любовался, давал укорот и любовался, мучил и любовался. Арт-татай! Это бесило молодого Кюна больше всего. Любоваться надо боотуром, стоящим над телами поверженных врагов! Вот истинная красота!
С детства привыкнув к обманчивой слепоте отца, Кюн безошибочно определял, когда отец смотрит на него по-настоящему и что за чувства испытывает при этом. Мать завидовала сыновней чувствительности, а случалось, что и соболезновала.
– Я уеду! Завтра же!
– Никуда ты не поедешь, Зайчик.
– Не называй меня так!
– Почему? Ты и есть Солнечный Зайчик.
– Я ненавижу свое имя!
– Ерунда. Ты вырастешь и все поймешь.
– Я уже вырос! Я прошел Кузню!
– Это правда, малыш. Без Кузни ты бы заболел и умер. Будь у тебя шанс обойтись без Кузни, я бы вцепился в этот шанс руками и ногами. Увы, твоя природа требует Кузни. Природа, но не разум. Все Кузни для разума, какие я знаю… Зайчик, ты такой гордый, что в них ни ногой! Я уж и зову, и упрашиваю, и заманиваю, а ты мычишь да лягаешься.
Приложив дудку к губам, Сарын сыграл мелодию: быструю, но грустную. Волки сожри всю музыку мира, подумал Кюн. Всю, без остатка. Кузня? Да я плясал от радости, когда узнал, что еду в Кузню! «Мальчишки боятся Кузни, – сказал Юрюн. И поправился: – Мальчишки-боотуры. Я, например, очень боялся.» Видя, что Зайчик не понимает, Юрюн объяснил: «Мне рассказывали, что меня там колотушкой забьют в шлем. Ты только не спрашивай, что там на самом деле. Я не отвечу, не имею права.» Колотушкой, удивился Кюн. В шлем? Чего же ты боялся, Юрюн Уолан? Да хоть молотком в сапоги, хоть палицей в боевые рукавицы! Лишь бы стать настоящим боотуром! Сын Сарын-тойона ехал в Кузню, ликуя, и терпел до последнего, и возвращался с надеждой. Кто же знал, что тиран-отец велит оружию вечно храниться внутри, в кладовке усохшего тела, словно это не меч и щит, не броня и копье, а смерзшиеся плиты конского навоза?!