Силуэты
Шрифт:
В художественных кругах много говорят об увековечении памяти этого удивительного советского скульптора. Мне думается, что лучшим таким увековечением будет осуществление его еще не реализованных замыслов — от чудесных декоративных скульптур, сделанных ею для Москворецкого моста, до запуска в производство новых моделей простого чайного стакана, Это и будет лучшим выражением памяти великому советскому скульптору, отдавшему без остатка всю свою жизнь, весь свой талант своему народу.
Запечатленная жизнь
Многие книги имеют интересную биографию. Но ни одна из них не зарождалась, вероятно, так и в таких условиях, в каких возник цикл романов чешского писателя Антонина Запотоцкого.
В 1938 году один из организаторов и руководителей Коммунистической партии Чехословакии Запотоцкий был схвачен и заключен в гитлеровский концентрационный лагерь Заксенхаузен. Это был лагерь особого режима. Система заключения в нем сводилась к тому, чтобы убить в узниках все человеческое, превратить их в бездумный, не рассуждающий рабочий скот.
Старый вожак рабочего движения, коммунист не сломился и даже не согнулся. Опытный борец-конспиратор, он и в условиях концентрационного лагеря сумел сколотить подпольную организацию. Вконец измученные, доведенные до отчаяния люди тянулись к этому спокойному человеку, не терявшему веры в будущее, в разгром фашизма, в освобождение. Среди заключенных было много пылких, но неопытных и незакаленных молодых людей. Запотоцкий решил, что лучшим способом подбодрить их, заставить в условиях Заксенхаузена поверить в себя, в свои силы, будет ознакомление их с традициями рабочего класса их страны, с борьбой их отцов и дедов.
И стал он по вечерам рассказывать всем этим измученным, голодным, доведенным до крайности, иногда уже еле стоявшим на ногах молодым заключенным о своем отце — одном из зачинателей рабочего движения, о своей молодости, о первых революционных выступлениях чешской молодежи, о забастовках, схватках с полицией, баррикадных боях, конспиративных квартирах, о больших и малых победах рабочего класса и о поражениях, после которых наиболее стойкие и закаленные сразу же начинали собирать силы для новых боев. Он рассказывал молодым заключенным о Советской стране, где он побывал на заре ее истории, о Владимире Ленине — этом великом коммунисте, никогда не терявшем веры в дело, которому посвятил жизнь.
Антонин Запотоцкий рассказывал о том, что знал, что видел, пережил, в чем принимал участие. Он рассказывал спокойно, бесхитростно, как говорят люди, обладающие жизненным опытом, наблюдательным умом, памятью, добрым сердцем. И по тому, как в усталых глазах его слушателей загорались искры воли к жизни, он видел: рассказы попадают в цель, вызывают именно ту реакцию, на какую он рассчитывал.
Старый коммунист радовался: тут, в лагере особого режима, за высокими стенами, за проволокой, тут, куда не проникала ни одна хорошая весть из внешнего мира, он остается борцом среди борцов, посильно участвует в общей схватке народов с фашизмом.
Эти ночные рассказы Антонина Запотоцкого стали в лагере своеобразной традицией. Они собирали все больше людей. Потом, разойдясь по баракам, слушатели принимались пересказывать то, что сегодня сами услышали от «дяди Тонди». А жизнь рассказчика, на редкость яркая, с детской поры связанная с рабочим движением Чехии, давала материал для размышлений…
Потом,
И именно тогда один за другим вышли его романы — «Рассвет», «Встанут новые бойцы», «Бурный 1905 год» и, наконец, «Красное зарево над Кладно». Вместе они как бы составили эпопею борьбы рабочего класса Чехословакии.
Это удивительные книги. Вот вы их прочтете, закроете, а в мыслях оторваться от них не сможете. Описанные события будут продолжать жить в вашем воображении. Герои, с которыми познакомил вас автор, будут мниться вам живыми людьми, и вам будет казаться, что вы когда-то встречали их или были с ними знакомы. И вы невольно задумаетесь над необычной формой этих книг.
Что это, цикл романов, которому автор умышленно придал вид историко-революционной хроники? Да, конечно. В книгах есть все, что положено роману, — интересный сюжет, развитие его идет сразу по нескольким линиям, галерея героев. Хорошо и ярко обрисованные портреты молодых и старых рабочих, мелких буржуа, капиталистов. Книги написаны хорошим литературным языком, с большим знанием среды и проницательным проникновением в психологию.
Ну, разумеется, это цикл романов. Но почему же, читая их, вы все время ощущаете автора не как писателя, воплощающего свои наблюдения в художественные образы? Почему все время кажется, что все, о чем в этих книгах повествуется, не выдумано, не создано творческой фантазией, а как бы вырвано прямо из жизни, с плотью, с кровью, и талантливо перенесено на страницы книг? Почему сам автор то и дело нетерпеливо врывается в художественное повествование публицистическими отступлениями? Почему так сильно звучат авторские монологи?
Может, это мемуары, облеченные в форму художественного повествования?
Почему, наконец, автор, человек, несомненно обладающий профессиональным мастерством, не боится, а, наоборот, любит вводить в свои творения исторические документы, доказательно полемизировать с буржуазными социологами, с вожаками воинствующего оппортунизма?
Может быть, это своеобразная форма исторического повествования, какую умел так блестяще использовать классик чешской литературы Алоиз Ирасек?
Все эти вопросы обязательно возникнут у внимательного читателя по мере углубления в романы Запотоцкого. Ответ на них, как я уже сказал, в его биографии. Сам он, этот удивительный писатель, с которым я имел счастье быть знакомым, рассказал однажды историю этой своей эпопеи, из которой тогда были опубликованы лишь две книги и которая в те дни находилась еще в процессе рождения.
Антонин Запотоцкий, в ту пору уже президент народной Чехословакии, принял меня в пражском кремле — Граде, в огромном служебном кабинете, две стены которого сплошь закрыты книжными полками. Было лето, ветер заносил в окна сладковатый запах цветущих лип, на столе, на подоконниках стояли вазы со множеством пестрых и, как это сразу бросалось в глаза, луговых цветов.
Запотоцкий вышел из-за стола, крепко тряхнул руку и, улыбаясь, сказал:
— Мы оба писатели, а литературную беседу лучше вести не в официальной, а в домашней обстановке, не так ли?