Сильвия и Бруно
Шрифт:
Я сказал «отрывки», а не полные тексты, так как их-то зубрить вовсе незачем; память нуждается в связующих звеньях, а когда их нет, человек может вызубрить хоть сотню текстов и быть не в состоянии вспомнить по собственной воле более полудюжины, да и те в случайном порядке, тогда как стоит лишь держать наготове какую-либо часть главки, выученную наизусть, как в любой момент можно выудить целое: всё сцеплено вместе.
В-третьих, сборник прозаических и стихотворных отрывков из других книг помимо Библии. Таковых, вероятно, не много — из тех, что не относятся к богодухновенной литературе (и напрасно, я полагаю: если уж Шекспира нельзя считать богодухновенным, то был ли тогда вообще хоть кто-нибудь духновенен?) и которые вновь и вновь способны питать процесс размышления — а такие отрывки существуют, и, я думаю, в достаточном количестве, чтобы составить добрый запас для запоминания.
Эти два рода книг — книг священных и мирских отрывков для запоминания — послужат и другим добрым целям помимо простого препровождения незаполненных часов: они помогут держать подальше множество беспокоящих мыслей, мыслей тревожащих, неблаготворных и порочных. Позвольте выразить то же самое, но лучшими словами, чем мои собственные, процитировав несколько фраз из такой замечательной книги, как Робертсоновы «Лекции по поводу
5
Уильям Робертсон (1721—1793) — знаменитый в своё время шотландский проповедник-пресвитерианин и историк Шотландии. Даже современный читатель знаком с ним по классике как с достопримечательностью: его, словно туристы, специально отправляются послушать приезжие в Эдинбург по делу герои романа Вальтера Скотта «Гай Мэннеринг».
В-четвёртых, «Шекспир» для девочек, т.е. издание Шекспира, в котором всё то, что не удобно для чтения девочкам, скажем, 10-17 лет, было бы опущено. Немногие дети моложе 10 лет способны понять или получить удовольствие от величайшего из поэтов; тем, кто уже вышел из девичества, можно безопасно оставить для чтения Шекспира в любом издании, «смягчённом» или нет, как они предпочтут, — но, право слово, жаль, что так много детей переходного возраста лишены огромного удовольствия иметь издание, пригодное именно для них. Им, как мне кажется, не подходит ни Шекспир Баудлера, ни Чамберса, ни Брэндрэма, ни «будуарный» Шекспир Канделла — они недостаточно «смягчены». Издание Баудлера [6] необычнее остальных: просматривая его, я был полон глубочайшего удивления, ибо убедился, что всё то, что он оставил, ему следовало бы как раз и удалить! Помимо безжалостного удаления того, что не годится с точки зрения благоговения или благопристойности, я склонен также опустить всё явно слишком трудное или не представляющее видимого интереса для молодых читателей. Книга получилась бы несколько фрагментарной, но она стала бы настоящей сокровищницей для всех британских девушек, имеющих склонность к поэзии.
6
В 1818 году Томас Баудлер издал десятитомник шекспировых пьес под общим названием «Семейный Шекспир» (подобно брату и сестре Чарльзу и Мэри Лэм, сообща составившими широко читаемую и поныне книгу «Рассказы из Шескпира», нешуточный труд к созданию «Семейного Шекспира» Баудлера приложила также его сестра Генриетта). Это собрание много раз переиздавалось и пользовалось большой популярностью; и всё же Доджсон, по его собственному выражению (в письме матери одной из его маленьких приятельниц, Марион Ричардс), «возмечтал баудлеризовать Баудлера». Этой мечте, которая владела им много лет, не суждено было воплотиться в действительность, зато Доджсон обогатил английский словарь ещё и словечком «баудлеризовать» («bowdlerize v книжн. выбрасывать или заменять нежелательные места (в книге и т. п.)» — «Большой англо-русский словарь (Гальперина и Медниковой)»).
Если уж мне необходимо оправдаться перед кем-либо за непривычные отклонения, которые прерывают предлагаемый рассказ, — действительно, в довесок к тому, что, как я надеюсь, окажется вполне приемлемой для детишек нелепицей, я внёс в него некоторые серьёзные размышления о человеческой жизни — то в первую очередь перед теми, кто изучил науку гнать такие размышления подальше в часы веселья и беспечной праздности. Им, несомненно, моя смесь покажется неразумной и отталкивающей. А в том, что эта наука существует, я совершенно уверен: при молодости, добром здоровье и достаточном количестве средств кажется таким возможным проводить жизнь год за годом в незамутнённом веселье — за исключением одного скорбного события, которое может вдруг произойти с нами в любой момент, даже когда мы находимся среди самой блистательной компании или в самой расчудесной обстановке. Человек может установить себе определённый час для размышления о серьёзных вещах, для отправления общественного ритуала, для молитвы, для чтения Библии: все такие дела он ещё способен отложить на «подходящее время», которое имеет свойство так никогда и не наступить; но он ни на единый миг не властен отложить неизбежность вести, которая может придти ещё до того, как он прочтёт эту страницу: «В сию ночь душу твою возьмут у тебя» [7] .
7
Евангелие от Луки, гл. 12, ст. 20.
Неизбывное осознание этой безжалостной возможности является для всех возрастов [8] тем кошмаром, который люди стремятся стряхнуть с себя. Немного таких же интересных для исследования предметов сможет отыскать любитель старины, как разнообразнейшие виды оружия, использованные против этого призрачного врага. Печальнее всего должны быть размышления тех, кто воочию видел существование за гробовой доской, но существование гораздо более ужасное, чем уничтожение — существование в качестве тонкого, неосязаемого, только что видимого духа, колышущегося бесконечные годы в мире теней, которому нечем заняться, не на что надеяться, некого любить! И вот среди дарящих нас весельем стихов этого гениального «бонвивана» Горация встревает одно жуткое слово, чья беспредельная грусть проникает в самое сердце. Это слово «exilium» в знаменитой строфе:
8
В тот момент, как я написал эти слова, раздался стук в дверь, и мне передали телеграмму, извещавшую о внезапной смерти моего близкого друга. — Прим. автора.
Да, для него эта вот настоящая жизнь — вопреки всей её скуке и всем её печалям — была единственной стоящей жизнью; всё остальное — только «изгнание»! Кажется почти невероятным, чтобы человек, придерживающийся таких убеждений, способен был хоть раз в жизни улыбнуться!
9
Все там будем — всем урна судеб рано ли, поздно ли готовится выбросить жребий, и отвозящая в вечное изгнанье ладья уже нас ожидает (лат.).
И многие в наши дни, боюсь, даже веря, что загробное существование гораздо более реально, чем Гораций мог себе представить, всё же относятся к нему как к своеобразному изгнанию ото всех радостей жизни, тем самым принимая теорию Горация, и говорят себе: «Станем есть и пить, ибо завтра умрём» [10] .
Мы посещаем места зрелищ, такие как театр, — я говорю «мы», ибо ведь и я хожу на спектакли, когда рассчитываю посмотреть по-настоящему хорошее представление — и держим на расстоянии вытянутой руки, если это удается, мысль, что можем не вернуться живыми. И как знать, дорогой друг, чьё терпенье ведёт тебя через это болтливое предисловие, не таков ли и твой жребий — среди самого легкомысленного и необузданного веселья почувствовать острую боль или смертную тоску, провозвестницу конечного перелома, в нерешительном удивлении увидеть беспокойных друзей, склонившихся над тобой, услышать тревожный шёпот их дрожащих губ: «Это серьёзно?» — и в ответ на это: «Да, конец близок» (и как же по-иному видится вся Жизнь, когда эти слова произнесены!) — как знать, говорю я, не случится ли всё это с тобой, сегодня же вечером?
10
Т.е. повторяют иронический призыв апостола Павла к неверующим в воскресение из мёртвых (Первое посл. к коринф., гл. 15, ст. 32).
И осмелишься ли ты, зная это, сказать самому себе: «Ну, возможно, эта пьеса и впрямь безнравственна: положения, возможно, слишком уж сомнительные, диалог чересчур энергичный, ужимки с намёком. Не могу сказать, будто совсем всё это извиняю, но написано так талантливо, что, право слово, стоило посмотреть. Впрочем, завтра я начну более строгую жизнь!» Всё завтра, завтра да завтра!
«Те, кто, греша, от Бога ждут Печаль о грешных, но не суд, Неправы в Боге; Божья власть Оставит милость — им упасть И мухой, опалённой вдруг, Кружить вкруг стержня смертных мук, Затем ползти на животе В забвении и в слепоте».Позвольте на минуту прерваться и сделать одно замечание. Я считаю, что эта мысль о возможности смерти, — если только невозмутимо встретить такую мысль и спокойно признать — могла бы послужить наилучшей проверкой того, стоит ли нам посещать места увеселения. Коль скоро мысль о внезапной смерти вызывает особенный ужас, когда приходит вам в голову в театре, значит, для вас театр, скорее всего, пагубен, хотя для других он может быть безвреден, и вы подвергаетесь серьёзной опасности, посещая его. Уверен, что лучшее правило таково: не следует жить там, где страшно умереть.
Только когда мы осознали, что настоящая цель жизни — не удовольствие, не знание, даже не самая слава, «последняя немощь доблестных умов» [11] — но развитие личности, восхождение к высшему, благороднейшему, чистейшему идеалу, возведение совершенного Человека; только когда мы чувствуем, что встали на этот путь и верим, что не свернём с него, смерть не ужасает нас, это больше не тьма, но свет, не конец, но начало!
И ещё одно следует призвать в оправдание: я, честно говоря, без всякого сочувствия отношусь к британской страсти, именуемой «Спорт», хотя в былые дни, да и сейчас, несомненно, в некоторых своих формах она является прекрасной школой смелости и хладнокровия в опасную минуту. Нет, я не вовсе лишён сочувствия к подлинному «Спорту»: я искренне могу восхищаться отвагой человека, который с тяжкими физическими усилиями и рискуя жизнью ловит какого-нибудь «людоеда»-тигра — и я вполне разделяю его чувства, когда он ликует в бурном возбуждении погони и в предчувствии схватки грудь в грудь с обложенным чудовищем. Но недоумение и горечь овладевают мною при виде охотника, который праздно и безопасно для себя ищет удовольствия в том, что для беззащитных созданий означает дикий страх и агонию смерти; более того, меня изумляет, если охотник — из тех, кто обязался проповедовать людям религию всемирной любви; наконец, я испытываю негодование, когда он принадлежит к тем «нежным и чувствительным» существам [12] , чьё самоё имя служит символом Любви: «Твоя любовь ко мне была чудом, превосходящим любовь женщины» [13] — чьё предназначение на земле состоит в том, чтобы помогать и облегчать страдания тех, кто в болезни и в печали!
11
Цитата из Мильтона («Ликид», или «Люсидас», ст. 67), ставшая крылатой в английской литературе.
12
Т.е., к женщинам. Выражение «нежное и чувствительное» применительно к женскому сердцу, женщинам (Фильдинг, Готорн) и в некоторых других случаях (вероятно, по перенесению; см. «Бурю» Шекспира, акт II, сцена 1, слова Адриана, но не во всех переводах) — клише англоязычной литературы.
13
2-я книга Царств, гл. 1, ст. 26.