Сильвия
Шрифт:
— Понимаю, — сказал я. И действительно понимал, даже очень хорошо. С моим образом Сильвии это так согласовывалось, так точно ему соответствовало. Я слушал, как Ирма рассказывает, до чего девочка изменилась, когда после душа, чистенькая, завернулась в розовую ночную рубашку, которая доходила ей до самых пяток и еще голову спрятать можно, и мне не требовалось объяснять, почему для Ирмы это был самый чудесный, самый лучший вечер за всю ее жизнь.
Так и должно было быть. Ирма могла дать так много, и вот нашелся кто-то, кому это понадобилось, а ведь прежде никогда такого с ней не бывало. Хотя Сильвия прожила у нее почти три месяца, тот первый вечер запомнился больше всего, до сущих мелочей. Она вспомнила, о чем они с Сильвией говорили, когда та вернулась из душа. Для Сильвии все это было
Ирма Олански не пыталась объяснить то, что сама понимала лишь смутно — какая сила, какая потребность вели Сильвию. Жажда знаний понятна, когда она становится страстью, необходимостью, призванием, способом заработать на жизнь, но в тех случаях, когда это одержимость или болезнь, как часто случается у тех, кто существует в немыслимых условиях, нормальные люди перед нею теряются. Правда, Ирма мне все рассказывала так, как было.
Сильвия осталась и провела у нее без малого три месяца. Все это время посещала школу, нормально ела и была прилично одета. Ирма перешила ей кое-что из своих вещей, а утром готовила Сильвии завтрак, чтобы взять в школу. Ужинали они вместе. Ирма очень старалась, чтобы я ясно себе представил, какой была Сильвия в эту пору. Не сказать, чтобы она источала благодарность, как это обычно понимают. Трепет, извинения — ничего этого не было. Просто она старалась наперед понять и все сделать так, как бы Ирме захотелось. У нее было то, что Ирма называла «природным чувством», позволявшим ей понимать людей. В жизнь Ирмы она не вмешивалась. О деньгах не говорила никогда — ведь жила на всем готовом. Помогала Ирме по хозяйству, но подчеркивать свои старания не пыталась. И еще она училась. Словно какое-то особенное побуждение заставляло ее расспрашивать обо всем, чего она не знала прежде, будь это какое-то новое слово или выражение, какое-нибудь правило этикета, даже умение правильно обращаться с ножом и вилкой — ей было важно все.
Когда Ирма дала ей понять, что дольше Сильвии оставаться у нее нельзя, если об этом не будут поставлены в известность родители, Сильвия молча кивнула, согласившись, что надо бы послать им открытку. Ирма написала эту открытку, ответа так и не пришло. Но и полиция не проявляла к исчезновению Сильвии никакого интереса.
Вечера, которые проводили вместе двадцатилетняя библиотекарша и школьница двенадцати лет, были однообразны. Несколько раз они ходили в кино. Кино Сильвия обожала, и с той минуты, как гас свет, полностью уходила в волшебный мир, возникавший на экране. Но чаще всего они просто сидели дома, читая или разговаривая. Ирме нравилось читать вслух — я всегда терпеть этого не мог, — а Сильвии нравилось слушать. То, о чем ей читали, становилось для нее миром, а такие слушатели самые лучшие. Особенно она радовалась, когда Ирма читала пьесу. В театре она не бывала никогда, и с трудом могла вообразить, как все выглядит на сцене. Пока Ирма ей не рассказала про театр, Сильвия была убеждена, что сцена — это такое место, где реально происходит все, о чем написано в пьесе, и вот эти самые люди переживают происходящее наяву.
Ирма припомнила, какие пьесы они читали, долго их потом обсуждая. «Сирано де Бержерак» Эдмона Ростана, «Как важно быть серьезным» Оскара Уайльда, «Золотой мальчик» Клиффорда Одетса, «Стража на Рейне» Лилиан Хеллман [4] . Как ни странно, Сильвии больше всего понравился «Сирано», а по поводу «Стражи на Рейне» они особенно долго спорили. Оказалось, Сильвия смутно себе представляла, что идет большая война, и из-за чего она, и кто с кем сражается. Слово «нацисты» для нее почти ничего не означало, географии она практически не знала, и за свои двенадцать лет успела очерстветь настолько, что никакая жестокость человека по отношению к другому человеку не могла ее удивить. Она ведь жила в мире, где крайняя жестокость была самым будничным делом и, к ужасу Ирмы, составляла нормальную часть всего ее бытия.
4
Появившаяся перед второй мировой войной антифашистская пьеса Л. Хеллман, одного из крупнейших драматургов США).
Впрочем, «Золотой мальчик» ее тоже не тронул. Она сочла, что пьеса глупая и чувства в ней неестественные. Зато когда Ирма читала ей не очень-то известных «Троянок» Еврипида, Сильвия слушала разинув рот от изумления, да и потом долго не могла ни слова вымолвить, так ее это потрясло и такое вызвало сострадание, хотя ни про драматурга этого она ничего не знала, ни про то время.
В выходные они ходили по музеям. Мне было понятно, каким образом Сильвия сделалась для Ирмы центром существования и отчего весь мир для нее ожил, ведь теперь можно было поделиться всем, что она о нем знала, с этой девочкой.
Словно бы Ирма Олански, хотя ей было всего двадцать с небольшим, успела признать свое поражение в жизни, а теперь ей вдруг представился еще один шанс, поражение отсрочено, потому что появился голенастый, исхудалый и странный подросток по имени Сильвия.
— А потом, — сказала Ирма, — она исчезла, и все кончилось.
— Исчезла?
— Да, я пришла вечером домой, а ее нет.
— И ни записки, ничего?
— Нет, письмо она мне оставила. Очень старалась, когда его писала. Оно у меня сохранилось.
Глава XIII
Вечер был прелестный — прохладно, в небе красуется луна цвета налившегося апельсина. С кем ни заговори в Питсбурге, непременно станут тебя убеждать, что лето 1958 года выдалось здесь необыкновенное — совсем нет жары. Мы решили дойти до дома Ирмы пешком, в такой вечер только и гулять.
Мы шагали по тротуару, и Ирма сказала:
— Вот, Мак, все про Сильвию да про Сильвию, а про себя вы ни слова мне не сообщили.
— А что бы вы хотели про меня узнать?
— Какой вы странный, не подумаешь, что детектив.
— Частные детективы на обычных сыщиков не всегда похожи. Мы ведь, как правило, этим делом стали заниматься по чистой случайности.
— И вы тоже?
— Конечно, просто без работы сидел.
— А до этого чем хотели заняться?
Я рассказал про свою древнюю историю, она покачала головой.
— Надо же, преподаватель истории. Тоже странно.
— Ничего странного. Вам так кажется оттого, что я детектив, вот и вся причина. А если бы с самого начала сказал вам, что я учитель истории, вы бы и не удивились.
— Скажите, Мак, какой, по-вашему, у меня характер?
— Я же вас почти не знаю.
— Не верю. Вы очень славный, Мак, только с вами у меня такое чувство, как будто я не одета. Все слушаете, слушаете, даже вопросов не вставляете, и вдруг видишь, что сама вам все сказала, хотя другому бы ни за что душу раскрывать не стала.
— И что в этом такого ужасного?
— Да нет, наверное, ничего.
У таких людей, как Ирма, в жизни мало что изменяется. Они с детства робеют, им страшно что-нибудь менять, но потом вдруг — бац! — и все совсем не так, как было, правда, в жизни Ирмы такого пока не произошло. По-прежнему живет в том мире, где с нею рядом когда-то была Сильвия. Словно и я перенесся в то время о котором она рассказывала.
— Проходите, Мак, — пригласила она. — Боже мой, уже четыре года сюда никто не приходил, но вы какой-то особенный. И зачем только вы мне повстречались!
Глава XIV
Она показала мне оставленное Сильвией письмо Честно говоря, я бы не смог с уверенностью сказать, тем же ли почерком оно написано, что и лежавшая у меня записка. Я не специалист по графологии, да и с Сильвией много чего произошло за столько-то лет. Ирма сказала, что можно снять копию. Вот она.