Симарглы
Шрифт:
За окном кухни, очень далеко внизу, шумела слабыми листиками весенняя ночь. За кухонным окном совсем рядом в вековечной неподвижности застыло небо. На столе, в граненом стакане, каких я сто лет уже не видел, стыл предназначенный мне чай. Напротив меня, на табуретке, сидела Катя. Она помешивала ложечкой напиток в своей чашечке и не хотела заговаривать первой. Я тоже не хотел. Вадим поместился чуть в стороне, на табурете, подперев стриженым затылком холодный кафель стены. Капала вода из крана.
— Вы живете один? — спросила Катя наконец, когда поняла, что меня никакой паузой
— Да.
— А где ваши родители?
— В другом городе.
— Вы давно оттуда?
— Давно.
Она помедлила, словно не решаясь спросить что-то… а потом спросила, с очень резким выражением лица, и сделала головой такое движение, как будто боднула лбом воздух:
— Чего вы боитесь?
Трудно сказать, что ошеломило бы меня больше, чем этот вопрос. Лицом своим я всегда владел превосходно, она никак не могла догадаться, что же тревожит меня. Лена бы… Лена, может, и могла.
Неужели это как-то связано с генами?! Неужели она сейчас догадается… неужели она сейчас скажет что-то, и вскроет нечто, что я сам в себе понять не могу?
— Вы боитесь одиночества? — снова спросила Катя, и я едва не вздохнул с облегчением.
— Одиночества точно не боюсь, — я широко улыбнулся. — Есть гораздо больше вещей…
— А по-моему, боитесь, — Катя смотрела на меня, и мне казалось, будто это она, а не я, медиум, будто это она способна читать мои мысли. — Вы совершенно разучились общаться с людьми.
Я снова улыбнулся, но улыбка вышла скорее кривой ухмылкой. Плохо.
— Вот уж нет так нет.
— Если бы Лена была жива, — она совершенно меня не слушала, — она смогла бы с этим что-то сделать. Лена была… ну, она была странная. Ничем не интересовалась, кроме своей математики и вас. И все-таки что она действительно хорошо умела… вы знаете, она удивительно понимала людей. Просто удивительно, — Катя перестала смотреть на меня, вместо этого она принялась выписывать пальцами какие-то сложные фигуры на клеенке. Не повторяла узор — цветочки в клеточках — а вела какую-то совершенно свою, особую линию. Только вот логику этой линии я не мог уловить.
— Я догадываюсь, — снова продолжила Катя, — из-за чего вы могли заметить мою сестру. Вы, кажется, человек, крайне отгороженный от мира. А она пыталась разгадать вас. Такой интерес к вашей персоне был необычен. Думаю, вами мало кто интересовался.
Услышь я такое года три назад, гневно вскочил бы и ушел. Год назад — срезал бы ехидным замечанием. Да не из тех, над которыми смеются, а из тех, после которых глотают слезы. Сейчас… сейчас я продолжал молчать. Может быть, не столько перемены во мне были тому виной, сколько дело было в том, что в тихом Катином голосе, в ее опущенных глазах, в ее бледном лице не видел желания задеть или унизить меня. Она просто говорила, что думала, с предельной искренностью. И мысли ее вовсе не были обидными. Она тоже хотела увидеть меня… совсем не так, как Лена… но все-таки…
Впрочем, меня еще хватило, чтобы ответить:
— Я бы сказал, что мною интересовались слишком многие.
— И никто по-настоящему, так? — подхватила Катя с грустным энтузиазмом. — У вас очень красивое лицо. Вообще, вы очень красивый и голос у вас приятный. Поэтому вы были объектом самого пристального внимания, и ваше непробиваемое поведение создавало вокруг вас ледяную корку, своеобразную легенду… те редкие искренние люди, которые появлялись в вашем окружении, так были очарованы красотой этой легенды, что даже и не пытались проникнуть глубже… туда, где прячется настоящий Сергей Морозов.
— Я нигде не прячусь, смею вас уверить, — давно замечал за собой: когда я злюсь или растерян, начинаю говорить языком из старинных романов.
— Тогда почему вы сейчас сидите у нас на кухне, а не переживаете свое горе в одиночестве? Почему оно у вас вообще есть, это горе? Почему в двадцать три года вы не имеете даже подруги? Почему вы не рискнули подойти к девушке, которая вам нравилась, и которая любила вас… В конце концов, ничего ведь могло и не быть! Если бы она была вашей девушкой… если бы она в тот вечер шла к вам, а не домой… или если бы она бы вам позвонила, и вы бы ее подвезли… у вас ведь есть машина, я знаю! Ничего ведь могло и не случиться!
Кажется, в ее голосе слышались слезы.
— Вы меня обвиняете? — спросил я как можно жестче, и даже приподнялся со стула. Гнева я почему-то не испытывал, скорее растерянность.
— Нет, конечно, — Катя подняла голову — она не то чтобы плакала, но глаза у нее блестели. — Нет. Мне даже вас не жаль. Я просто пытаюсь… сопереживать вам. Понять, что вы чувствовали. Мне очень бы хотелось помочь вам. Хотя бы потому, что Лена вас любила. И еще потому, что вы… неплохой человек.
Я бы не удивился, если бы мое тело покачнулось. Но нет, оно осталось стоять, ибо сказались годы жестокого самоконтроля. Сложно объяснить все это… боже мой, что не сложно, когда дело касается человеческих чувств!
…Возможно, кто-то плохо поймет, какое сильное действие произвели на меня эти крайне простые слова. Все дело в том, что никто никогда не говорил мне, что я хороший человек. Только «хороший мальчик», но те времена давно прошли. Да и не в самих словах было дело. То, как она это сказала… и главное, почему…
— Катя все время всем помогает, — неожиданно подал голос Вадим. — Она, так сказать, ангел на полставки. Вам, Сергей, ужасно повезло.
Он был крайне серьезен.
— Вы тоже знаете, как меня зовут? — спросил я с легкой иронией. Ирония была изрядно вымученной: Катя ни разу не назвала моего имени с того момента, когда мы столкнулись у подъезда.
— Знаю, — Вадим кивнул. — Это… ну, очевидно. Вы не хотите остаться ночевать сегодня здесь?
— Благодарю, я живу через двор, — отозвался я холодно. — К тому же, квартира, кажется, не ваша.
— Вам может быть очень опасно оставаться одному, — покачал он головой. — Особенно, если вы еще не отказались от вашего самоубийственного плана.
Это, кажется, был последний удар по моим несчастным нервам. Я понятия не имел, что так слаб на самом деле. Мне всегда казалась, что нервная организация у меня может выдержать как минимум два конца света.