Симарглы
Шрифт:
И больше ничего сказать не могла. Все-таки, она тоже любила его. Как ни старайся казаться сильной, как ни упражняйся в равнодушии…
Они стояли друг рядом с другом, друг на друга не глядя.
Лене казалось, что вены у нее вскрылись сами собой, и из разорванных жил течет кровь… а с кровью любовь, капля за каплей. Столько лет любить его, умереть, потом узнать, что он колдун, заклинатель мертвых, злодей, узнать, что он тоже ее любит… по крайней мере, испытывает к ней то, что он сам называет любовью. И что в итоге?
— Почему у тебя так холодно всегда? — спросила Лена, поежившись. — Сделал бы как-нибудь лето…
— Солнце я не люблю.
— А зря, — пожала Лена плечами. — Оно красивое. Если не слишком злое.
Возникла пауза. Они ведь не всегда рождаются тогда, когда сказать нечего. Иногда произнести слишком много, а времени совершенно не хватает, поэтому приходится что-то мямлить… или смотреть на горизонт, думая о том, что рано или поздно это время кончится… уже кончается, утекает между пальцами. На смену ему придет нечто иное, незнакомое.
Они проснутся.
— И что нам делать? — спросил Сергей несколько беспомощно.
Они стояли у кромки влажного леса и смотрели на ворон, которые каркали, срывая глотки. Вороны кружились над полем, искали пропитания. Голая земля их не устраивала. Наверное, они тоже хотели тепла.
— Что-нибудь, — пожала плечами Лена. — Знаешь, я передумала… Я попробую.
— Что?
— Бороться с вами. Думаю, это будет очень полезно.
— Кому? — насмешливо.
— Тебе.
«Да, — подумала она на границе яви и сна, — мой милый, моя истерзанная, искалеченная любовь… Я больше ничего не хочу, я так устала, что почти превратилась в бетон и стекло, но я все еще желаю спасти тебя».
Я проснулся в темноте. Впервые было по-настоящему темно, хоть глаз коли. Обычно в незашторенные окна моей квартиры светят фонари или заглядывает луна, а в этот раз не было ничего, совершенно ничего. Как это объяснить? Я не боюсь темноты. Бояться чего-либо здесь, в этом мире — фу, какая пошлость. Но в темноте комната перестала казаться мне пустой, точно была наполнена каким-то странным содержимым. И тускло светился прямоугольник окна, куда проникал слабый свет с улицы. Рама была мертвенно-белая, хотя при дневном свете было бы видно, что она давно нуждается в покраске. Ветка, которая обычно стучала в стекло под ветром, просто лежала, и кругловатые тополиные листья были прижаты к пыльному стеклу своеобразным орнаментом.
Я смотрел на этот узор, сидя на кровати, и даже не решался повернуть голову. Почему-то мне стало очень жутко. Будто смерть стояла у моего изголовья. Я понял: там должна быть Лена. Бог знает как она выбралась из моего кошмара и пришла сюда, но она точно стоит тут… и снова смотрит на меня… и она меня не видит. В такой темноте кого угодно можно пропустить. В общем, на лице ее пустота, и ничего хуже этого быть не может.
Медленно я заставил себя повернуть голову. В конце-концов, это девушка, которой я почти овладел. Я не должен ее бояться.
Рядом с моей кроватью никого не оказалось. Разумеется. Лена, должно быть, проснулась в своем Ирии. Говорят, там цветут яблони круглый год. Белые яблони… постоянная белизна, как будто облака спустились на землю, теряя клочки своего вещества. Кто как, а я бы не вынес.
«Я уже и не знаю, любовь ли это… Можно ли любить, и одновременно бояться?.. Я не боялся темноты, но боялся людей… Аллу Валентиновну, председателя… много кого. Но этому страху воли не давал. Почему же у меня дрожат поджилки перед девушкой с разными глазами? Перед этой неопытной наивной дурочкой?»
Потому что она не наивная и не дурочка. Она просто другая.
Наверное, это знают хорошие люди. Мы все другие. Мы все очень разные. Богатые и бедные, циничные и наивные, мужчины и женщины, живые и мертвые.
Хорошие люди говорят, что перед Богом все равны.
Это ответил чей-то голос в темноте… я не сразу разобрал, что это мой голос. Точнее, голос того мальчика, которым я был когда-то. Этот мальчик умел любить.
Я сам не знаю, чего боюсь. Она видела меня насквозь, а я ее не видел. Я почти ничего о ней не знаю, кроме всяких мелочей: что она любит, во что одевается, как она проводила свой день. В ее лицо я не смотрю. Оно для меня черный ящик. И поэтому я хочу, чтобы она была со мной.
Если это любовь, то это болезнь. Она должна быть уничтожена, стерта из моего сердца, как стирают ненужный файл из замусоренной памяти компьютера. Я не хочу любить ее. Я вообще ничего не хочу любить. Мне это принесло уже достаточно болезненных ран. Любовь уничтожает твою личность, и ты остаешься ни с чем.
Что ей делать?.. Что ей делать?.. Очень просто с гордо вскинутой головой сказать себе, что ты приняла решение, но за принятием решения обычно следует первый шаг, который тоже приходится предпринимать именно тебе и никому другому.
Давай рассуждать логически. Она знает, что недавно похищали Людмилу Николаевну не просто так. Она знает, что не просто так поставили на ней самой черную метку. Она знает, что они хотят захватить город. Как это можно сделать?.. Город — это, конечно, живое существо, одинокое существо, страдающее существо, но прежде всего это — ментальная конструкция, которая базируется на представлениях заключенных в нем личностей. Неужели возможно захватить все личности?.. Неужели возможно внушить всем людям какую-то одну линию поведения?..
Телевидение… радио… Нет, все это как-то не так. Телевидение и радио — одно во всей стране, и что?.. Тогда проще сразу всю страну захватить… а это уже глупость какая-то получается. Что-то вроде «Жрецы Вуду атакуют Кремль!»
Как хорошо, что у нее не болит голова от размышлений! Это все похоже на дурацкую задачу, у которой нет решения. Из тех, что любил подкидывать один ее препод.
Хотя почему любил?.. Продолжает любить. Только вот Лена уже не сидит на третьей от низа парте, и не она наклонится вперед, чтобы прошептать на ухо подружке Люде: «Ну, держитесь крепче, молодые дарования!» и скорчить смешную рожицу.