Симонов и война
Шрифт:
Я это говорю со слов врача, который заведовал этим госпиталем. До трехсот-четырехсот человек в день умирало.
В один прекрасный день приходит ко мне врач и говорит: «Вас требует какой-то гражданин». Я говорю: «Кто такой?» — «Не знаю, — говорит, — в штатском какой-то». Я говорю: «Я не пойду, пусть сюда идет».
К. М. А вы уже на костылях ходили?
М. Ф. Нет, нет, я лежу без движения и говорю: «Я не хочу туда идти, пусть приходит сюда». Вообще не хотелось мне где-то с кем-то один на один разговаривать. Я не хотел этого.
Приходит обратно: «Нет, приказал
К. М. А вы один на один разговариваете?
М. Ф. Да, один на один, в комнатке. Я говорю: «Зачем я вам понадобился?» — «Вы, — говорит, — господин генерал, конечно, знаете, какая на фронте обстановка. Она не в пользу Советской армии. Вы знаете, что Гитлер устанавливает сейчас новый порядок». Я говорю: «И вы с этим „новым порядком“ уже начали работать?» Он говорит: «Да. Я прибыл сюда по указанию немецкого командования переговорить с вами — хотите ли вы помогать новому порядку и работать для русского народа?» Я говорю: «Я всю сознательную жизнь работаю для русского народа! Всю сознательную жизнь, как только начал что-то понимать! А вы помните, когда двух командиров батальона за анекдоты вы приговорили к расстрелу? Два лучших командира батальона! Я вас просил, и говорил, и приказывал не расстреливать их, послать в штрафной батальон. Вы, уйдя от меня, все же расстреляли этих двух людей. А теперь вы, стервец!..»
Когда я был в Смоленске в Партархиве, мне заведующий показал дело этого особиста: эту сволочь поймали в конце концов и там показания есть, что, он был у генерала Лукина, который не только не согласился, а ругал меня и поносил всякими словами. Это в показаниях есть.
К. М. А его когда поймали? Уже после войны, наверно?
М. Ф. Наверно, после войны. А может быть, и партизаны, боюсь вам сказать.
К. М. А в каком он звании был?
М. Ф. Майор, наверно. Капитан или майор. В общем, передался, сволочь такая, работал на немцев.
И когда мы с ним так поговорили, я врача позвал, говорю: «Уберите меня, я больше не хочу с ним разговаривать». Он ушел. Меня понесли. Я был очень нервно расстроенный; меня спрашивают: в чем дело. Я кое-что рассказал ребятам. А на второй день приходят два немца: «Господин генерал, вчера наш представитель был у вас, вы очень дурно обошлись с ним». Я говорю: «Это изменник, а не представитель. Изменник, русский, который работает на вас». — «Не будем это уточнять, и не будем больше вспоминать…» Я говорю: «Вы что, тоже пришли меня уговаривать?»
К. М. Они по-русски говорят, немцы?
М. Ф. По-русски. Отлично по-русски говорят. Один из них окончил гимназию в Ленинграде. Жили здесь в России до революции.
К. М. Военный или в штатском?
М. Ф. В штатском.
«Мы знаем ваше тяжелое положение, нам известно, что вы очень храбрый генерал, храбрых генералов мы уважаем. Мы хотим создать для вас более приличные условия». Сразу насторожился я. «Какие условия вы мне хотите
А через день они пришли и сказали, что немецкое командование согласилось. Нас двоих забрали и увезли в немецкий госпиталь.
Там, в немецком госпитале, условия, конечно, были уже лучше. Там у них и солдаты, и офицеры — все вместе были. Это тоже был передовой какой-то госпиталь. Кормили там довольно сносно. Сытно и калорийно кормили.
Там санитарками работали наши женщины из Смоленска. Одна из них — Дровникова или Дровенникова, как ее звали, не помню и найти ее не могу. Я ей говорю: «Принеси нам борща, украинского борща со свининой». Она нам принесла, и только мы начали есть, пришла сестра немецкая, «швестер», ей надавала по щекам, а весь наш борщ вылила.
К. М. Не положено?
М. Ф. Да, не положено. Была там другая женщина — старушка, переводчица по-немецки. У нее два сына работали журналистами в газете «Известия», фамилию забыл. Как-то вечером, немецкой сестры не было, она принесла нам мед искусственный. Знаете, немецкий искусственный мед? Очень вкусный, между прочим. Не различишь, что он не настоящий. И сухарей принесла. Как на грех появилась немецкая швестер. Тоже старушку избила, сухари и мед отобрала у нас, унесла.
К. М. А эта швестер была прямо стерва, да?
М. Ф. Вы знаете, она не по отношению к нам была стерва. Она вообще стерва, как человек. Ее больные, я вам потом расскажу, как боялись…
К. М. Немцы тоже боялись?
М. Ф. И немецкие солдаты боялись. Придут вечером к нам, кто-нибудь сигарету сунет, кто три сигаретки, кто просто придет посидеть к нам, когда ее нет. Только: «Нихт швестер. Нихт швестер». Значит, чтобы швестер не пронюхала. Боялись ее. Как сестра — к ней никак не придерешься. Утром она приходит, сделает тебе обязательно протирку…
К. М. Сама?
М. Ф. Да, сама. Там всё сестры делают, не разрешают санитаркам делать. Сестра протирает, чтобы не было пролежней, оправит постель, прикажет все вынести. Так что к ней как к медицинской сестре никаких претензий быть не могло. Но как человек она просто стерва была.
К. М. Лупила этих женщин?
М. Ф. Лупила. Она и солдат пихала. Ее все боялись.
К. М. У вас в палате кто же лежал кроме вас двоих?
М. Ф. Только вдвоем. Вообще-то к нам не разрешалось ходить. Это так, украдкой приходили.
Был там фельдшер, унтер-офицер из монахов. Мы ему объясняем, что Рождество, праздник, шнапс надо выпить. «Яволь, яволь». И вечером, когда все врачи ушли, швестер ушла, он приносит нам пол-литра нашей русской водки, московской. Бутерброды принес. Пришли немецкие солдаты. Я себе налил, Прохорову налил. Ну так, по полстакана мы налили, видимо.
И не знаем, Москва взята или нет, настроение такое взбудораженное.