Симонов и война
Шрифт:
Там, где все обыкновенно собирались и курили, немцы устроили подслушивание и двоих забрали в гестапо. Забрали их туда, и вдруг приходит в лагерь немец и говорит: «Герр Прохоров, завтра поедете в гестапо, вас повезут».
Прохоров был тоже очень тяжелораненый. Это мой начальник артиллерии. Он был у меня в 16-й армии, потом я его перевел в 20-ю. Очень хороший, знающий генерал. Он был тяжело ранен, и, когда немцы подходили, стрелялся. Пуля прошла на несколько сантиметров от сердца, так что он себя не убил.
Привезли его. Гестаповец допрашивает и говорит: «Знаете такого-то?» — «По фамилии, — говорит, — я никого не знаю, а увижу — может быть, узнаю». Хотя он знал по фамилии. «Мы устроим
Он говорит, что даже трудно признать человеческое лицо. Всё в синяках, вздутое, и руки чем-то завязаны сзади. Изможденный.
«Вы его знаете?» — спрашивают Прохорова. «Знаю, видел его, но никаких заданий не давал». Тогда обращаются к нему: «А ты знаешь, что с тобой будет? Ты же показал, что ты знаешь». — «Нет, на Прохорова я не показывал и не показываю».
Человек, который знает, что его расстреляют, добьют его, и не выдал генерала. Понимаете, какие люди там были, а? Инженер, фамилии даже не знаю.
Когда Прохоров приехал, мы долго с ним сидели, обсуждали. Какие у нас люди! На явную смерть идет человек, знает, что его убьют, и все же генерала не выдал.
Эти девушки, которым я говорил, чтобы не брали паспортов без подданства, некоторые взяли паспорта, а некоторые не взяли. Их отправили куда-то, на какую-то работу, не знаю.
Потом вдруг говорят, что будет отправка на временно оккупированную нашу территорию. Они говорили, что на территорию Украины или Белоруссии.
Приходит ко мне один и говорит, что среди отправляемых есть украинский националист, сволочь, которого надо опасаться. Я говорю: «Странное дело; вы ходите в лес, свободно ходите, у вас паспорта есть, вахту несут ваши люди. Он же может из леса не вернуться». — «Понятно». И в один прекрасный день нашли его повешенным. Сделали это так, как будто он сам повесился. Но немцы отлично понимали, что причин никаких нет ему повеситься.
Был зачитан приказ. Отправку задержали, но потом все же отправили.
У меня есть несколько писем. Когда стало в газетах появляться, что генерал Лукин выступал где-то по какому-то случаю, и вот он пишет: «Дорогой товарищ генерал, когда я прочитал вашу фамилию, я аж так хохотал-хохотал до слез, хохотал, что это вы — тот человек, который наставил нас на путь истинный…» Такое безграмотное письмо. Было от души приятно получать такие письма. Жалко, что эти люди все по десять лет отсидели. Все по десять лет за измену родине. Особых-то улик не было, но вот за то, что были на этих курсах. Хотя потом некоторые воевали два года, некоторые три года воевали, — все равно.
Даже вот такой был случай. Один генерал был, фамилию не могу его вспомнить, пленный генерал был, бежал из плена, пришел к партизанам…
К. М. Не Бутыхо?
М. Ф. Нет. А Бутыхо был у партизан?
К. М. Да. Перешел туда, командовал, а потом его расстреляли.
М. Ф. Наши?
К. М. Наши, да.
М. Ф. Так вот этот генерал. Он попал к партизанам, к Федорову, дважды герою, на Украину. Был начальником штаба у него два года. И все разработки, по которым Федоров воевал — это его работа. Очень толковый генерал, потомственный рабочий: дедушка рабочий, отец рабочий, сам он рабочий был, металлист. А когда с Красной Армией партизаны слились, его берут за шкирку — и на Лубянку. Вместе с нами он сидел. Ну, потом всех нас выпустили, а он на Лубянке остался.
К. М. И долго просидел?
М.
К. М. Но жив остался?
М. Ф. Да, он и сейчас живет. Сейчас восстановлен в партии.
К. М. Интересная судьба.
М. Ф. Да. Сысоев фамилия его. Окончил Академию Генерального штаба, преподавателем был там, потом ушел в отставку..
В этот лагерь немцы присылали на отдых легионеров всех национальностей — кавказских и среднеазиатских, в отдельные команды большинство из них записалось — как они теперь говорят — не добровольно, не знаем как. У наших изменников был знак «РА», а у них там лошадь, еще какой-то знак был, черт его знает, масса там было всяких. И вот один из этих батальонов легионеров был прислан на отдых. Где он был, что, я не могу сказать. Одни говорят, что в Польше были, охраняли склады, а дрались ли там с партизанами, нет ли, я не могу сказать, потому что они мне этого не говорили. Второй батальон прибыл из Крыма, с татарами что-то там, опять не могу сказать, что-то путаное… Второй батальон был украинцы, самостийники. И вот как-то я сижу на завалинке, подходит ко мне унтер-офицер, прихрамывает, с палочкой. Украинская национальная форма у них. Она так-то не отличалась; только какие-то другие знаки были. И говорит: «Здравствуйте, папаша». А у меня борода была большая, скобелевская, на две стороны. Я говорю: «Во-первых, я тебе не папаша. А ты, так твою мать, ты — изменник! Иди отсюда!»
А через некоторое время приходит унтер-офицер немец. Он немецкой национальности-то, но — в этом батальоне. Приходит и говорит: «Товарищ генерал…» Я говорю: «Почему товарищ генерал? Господин у вас». — «Ну, — говорит, — господин генерал, уезжаем сейчас. Опять отправляют нас, куда неизвестно. Может быть, какие-нибудь задания дадите, пятое-десятое…» Я говорю: «Что?! Какие задания? Да ты что, с ума сошел? Бить надо русских! Какое тебе задание! Знаешь, как надо? Чтобы свободная была Россия. А ты мне что говоришь?» Он ушел.
А это уж начали подсылать, потому что среди этих кавказцев были хорошие ребята. Сейчас я с ними веду переписку. Там армяне были и азербайджанцы, хорошие ребята. Сами ли попали они, или как-то их завлекли. Но ребята после, может, одумались, связались со мной, вели большую работу, чтобы в случае чего переходить к партизанам, если отправят их обратно, в общем, не работать на немцев. И они предлагали мне: «Товарищ генерал, вот если мы поедем, мы вас увезем. Мы поедем в Польшу. Что мы вас провезем, мы ручаемся, а в Польше передадим вас партизанам».
Я себе думаю так: «Ну предположим, я с ними поеду. Предположим, я приехал туда. Они отдали партизанам. Предположим, что меня берут туда. А кто мне поверит, что это не подделали немцы?» — «Нет, — говорю, — на это не пойду, ребята. Тут будем доживать, пока кончится война».
Ну, им тоже по десять лет всем дали.
А потом такой случай еще был. Стук в дверь. Я один в комнате был, комнатка у меня небольшая. «Войдите». Входит. Коричневое пальто, желтые ботинки и желтый портфель, в шляпе. «Можно?» — «Можно». — «Вы один?» — «Один». — «Чтобы не было никаких недоразумений, я вам прямо скажу — я бывший комиссар такого-то полка (и назвал какой-то номер). В плену. Сейчас работаю в гестапо. Мне тут наши ребята сказали, что вы ведете пропаганду…» Я говорю: «Что вы, какую пропаганду я могу вести? Да разве можно здесь пропаганду вести — здесь изменник на изменнике! Зачем мне это надо? Я раненый, я пленный, какую я могу вести пропаганду?» — «Да нет, вы не бойтесь, я вам прямо сказал, что работаю в гестапо. Но работаю я на своих». — «Нет, — я говорю, — я ничего не знаю, вы меня в это дело не путайте, знать ничего не хочу».